Самодержавная природа власти была закреплена в Основных государственных законах Российской империи: «Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная власть» — сообщала статья 4[2094]. При этом противоречие сохранения самодержавия при действующем парламенте и принятых Основных государственных законах должно было сниматься разделением «власти верховного государственного управления», принадлежавшей императору нераздельно, и «власти законодательной», принадлежавшей императору, Государственному совету и Государственной думе. Учитывая широкие права императора, в том числе по досрочному прекращению сессии и созыву Думы, самоличного принятия указов, утверждения законов, а также констатации того, что император в единении с Государственным советом и Думой осуществляет законодательную власть, область «верховного государственного управления» представляла существо самодержавия и включала в себя законодательную функцию лишь как один из подчиненных элементов.

Однако многие депутаты думали иначе и полагали, что в России сформировалась ограниченная (дуалистическая) монархия с основными ее признаками: двухпалатным парламентом и Конституцией в лице Основных государственных законов. В пространстве политических символов началась своеобразная эквилибристика, когда представители власти и либерально-демократической общественности интерпретировали Основные законы на свой лад. Представители либерального лагеря пытались объяснить парадокс «самодержавия в условиях парламентаризма», понимая под первым не более чем суверенитет. Представители власти попросту отрицали существование парламента в России. Еще 24 апреля 1908 г. министр финансов В. Н. Коковцов во время дискуссии с П. Н. Милюковым, говорившим о создании парламентской комиссии в Думе, бросил фразу: «Слава Богу, парламента у нас нет!», на что бурным рукоплесканием отреагировал один из лидеров правых В. М. Пуришкевич. Милюков же настаивал, что есть не только парламент, но и Конституция в виде Основных государственных законов.

Примечательно, что накануне войны, 12 июля 1914 г., на заседании Совета министров Николай II предложил лишить Государственную думу законодательного статуса и сделать ее законосовещательным органом, что должно было поставить точку в разногласиях о существе политического строя империи, но большинство министров высказалось против этого. Конфликт Государственной думы и верховной власти также был предопределен, как ни парадоксально, спецификой «патриотического настроения» 1914 г. В период «патриотической эйфории» части общества летом 1914 г. звучали восторженные голоса о начале новой эпохи сотрудничества представительного учреждения с правительством и верховной властью. 25 июля появился слух о том, что «Москва намерена просить настоящей конституции, и тогда она обещает положить все средства и силы для выигрыша начатой войны»[2095]. И депутаты, и представители высшей власти говорили о единении царя с народом, однако смотрели на это единение под разными углами: власть надеялась на полную лояльность Думы к своей политике и предоставление карт-бланша по наиболее актуальным вопросам, депутаты же, наоборот, рассчитывали на уступки со стороны власти, расширение деятельности общественных организаций. 15 сентября 1914 г. на обеде в московском «Эрмитаже» П. Н. Милюков заявил, что «настоящая война открывает новую эру для русского общества, когда оно снова может приступить к социальному строительству, что теперь общество не может и не должно обрекать себя на пассивное отношение к общественным вопросам»[2096].

В августе распространились слухи, перепечатанные газетами, что вскоре будет опубликован указ, касающийся целого ряда льгот в правовом положении инородцев в России. Со ссылкой на главноуправляющего землеустройством А. В. Кривошеина сообщалось, что «этот указ будет представлять собой нечто схожее с манифестом 17‐го октября»[2097]. Но надежды не оправдались. Как верно заметил В. М. Шевырин, «призыв царя к единению, прозвучавший в манифесте 20 июля 1914 г., был, в сущности, лишь призывом к смирению верноподданных. „Единение“ с высоты престола виделось как забвение прошлого лишь со стороны общества»[2098].

В начале ноября 1914 г. начальник московского охранного отделения А. Мартынов передавал, что в Петрограде в интеллигентских кругах возникла идея подготовки всеподданнейшего адреса в результате несбывшихся ожиданий: «После известного исторического заседания Государственной Думы в общественных кругах царила твердая уверенность, что правительство ответит на патриотический подъем каким-нибудь либеральным актом. После воззвания верховного главнокомандующего к полякам со дня на день ожидали подобного же акта в отношении евреев и финляндцев. Затем настойчиво стали говорить об амнистии и вообще о ряде мер, направленных к „примирению с обществом“. Когда все эти ожидания не сбылись, в радикальных кругах общества стало возрастать раздражение, сперва глухое, а в последнее время все более острое и явное»[2099]. Предполагалось, что в адресе будет указано на безотлагательную необходимость созыва Государственной думы и привлечение общественности к обсуждению важных вопросов, на пагубность реакционной политики. Обсуждалось, что адрес будет передан императору либо лично председателем Думы М. В. Родзянко, либо объединенной делегацией представителей Всероссийского земского союза и Всероссийского союза городов. Однако составлению и передаче адреса воспрепятствовали сохранявшиеся надежды на либерализацию политики власти. Под влиянием «оптимистических» настроений в ноябре появились слухи, что 6 декабря будет опубликован «особый высочайший акт, в котором выражена будет благодарность народу за патриотические воодушевления и жертвы и вместе с тем будут даны некоторые обещания или даже конкретные указания о новом курсе внутренней политики»[2100].

Тем не менее реальные шаги властей указывали на неизменность их представлений о месте общественных сил в политической жизни России. Символичным стало появление в августе 1914 г. нового национального флага, совмещавшего императорский штандарт с триколором, что олицетворяло единение общества и власти, и последовавший уже в сентябре царский запрет на его использование на официальных мероприятиях и в праздничные дни. Осенью прозвучали первые тревожные нотки: аресты В. Л. Бурцева и пятерых депутатов от социал-демократической фракции. В августе 1914 г. В. Л. Бурцев, проживавший в эмиграции во Франции и получивший известность благодаря разоблачениям тайных агентов-провокаторов Департамента полиции (Е. Ф. Азефа, Р. В. Малиновского и др.), объявил о поддержке российского правительства в войне с Германией: «Теперь, когда Россия стала лицом к лицу с могущественным врагом, когда все народы, ее населяющие, как один человек, откликнувшись на призыв борьбы с Германией, не может быть и речи о какой бы то ни было национальной, политической или общественной розни. Я еду в Россию, спокойный за свою судьбу»[2101]. Однако Бурцев, поддавшись эмоциям, сильно переоценил свою безопасность: при переходе границы он был арестован, а в январе 1915 г. за ряд революционных довоенных публикаций, содержавших прямые оскорбления императора и призывы к его свержению, приговорен к ссылке. Арест пятерых депутатов-большевиков, принявших участие в сходке в Озерках 2–4 ноября 1914 г., стал еще одним симптомом неправомерности массовых ожиданий. Департамент полиции и Охранное отделение не готовы были прощать депутатам-большевикам их роль в рабочих беспорядках начала июля 1914 г. Причем, согласно донесениям охранки, именно депутат социал-демократической фракции А. Е. Бадаев, опубликовавший в газете «День» «заведомо лживую картину о жестоком подавлении 1 июля полицией рабочих забастовок, что якобы он лично сам видел убитых, раненых и более ста арестованных, над которыми издевалась полиция», спровоцировал дальнейшую волну протеста: «Появление подобных статей произвело на рабочую массу исключительное по силе и результатам впечатление; читая означенные измышления… рабочие донервировались до крайней степени, результатом чего и начались массовые забастовки и уличные выступления»[2102]. После ареста Бадаева, Петровского, Самойлова, Шагова, Муранова, 12 ноября 1914 г. на некоторых фабриках и заводах имели место случаи нарушения порядка, отказа от работ. На заводе Русского общества для изготовления снарядов и военных припасов (бывший Парвиайнен) 1050 человек отказались приступать к работам и разошлись в знак протеста против ареста депутатов по домам, однако охранка все эти события сочла «незначительными»[2103]. Правда, хотя было отмечено, что «громадное большинство» рабочих не проявило сочувствия к демонстрациям в поддержку арестованных депутатов, более выраженно свою политическую позицию проявили студенты. Громче всего это удалось учащимся Петроградского университета: «12 ноября. В 12½ часов дня в главном коридоре Университета близ 9 аудитории состоялась летучая сходка, по окончании которой толпа студентов прошла по всему коридору с пением революционных песен, после чего часть студентов пыталась сорвать лекции профессоров Грибовского, Введенского, и Жилина, но, благодаря противодействию со стороны академистов, лекции эти были прочитаны до конца, причем профессора доканчивали свои лекции при страшном шуме и криках студентов; в двух аудиториях были разбиты стекла. После перерыва в 1 час 30 минут дня в 9 аудиторию, где читал лекцию профессор Мигулин, ворвалась толпа студентов и потребовала прекращения чтения лекции, причем в окне аудитории было разбито несколько стекол; бывшие в аудитории академисты бросились к входным дверям и начали теснить демонстрантов. После этого ректор Университета распорядился ввести в здание наряд полиции»[2104]. Помимо Университета, сходки студентов состоялись в Психоневрологическом, Политехническом институтах, на Высших женских курсах.