Проверка на «правду жизни» пугала философа.

Из-за угла раздались фырканье и лязг, словно там еж-переросток волок телегу с металлоломом. Видавший виды «луазик» вырулил ко входу, обдав людей сизой вонью бензина.

Распахнулось чрево автобуса.

– Артисты? Грузитесь, поехали!

Самое смешное, что спектакль так и назывался: «Автобус». Сейчас в «луазик» забирались не актеры – персонажи. Небритый Дядька в ватнике и треухе; чета скромно, но прилично одетых инженеришек – Он и Она. Мелкий аппаратный прыщ с «дипломатом» – Сознательный. Виртуоз, похожий на интеллигентного раввина: очки, бородища, буйные кудри из-под шляпы. С трудом протиснув в дверь огромный футляр от виолончели, Виртуоз выбрал сиденье почище, уселся, бережно придерживая инструмент. Пара юных Влюбленных влетела, смеясь. Последним, кряхтя, влез Репризыч – режиссер-постановщик, он же худрук народного театра «Моветон» Вадим Романович Реприжецкий.

– Все на месте? Ну, ни пуха…

– К черту! – взорлил жизнерадостный хор.

Виртуоз, скучая, разминал пальцы. Подсмотрел однажды у настоящего виолончелиста, для образа. Минута-другая такой разминки, и в голове всплывала «Сарабанда», главная тема спектакля. Езды до Ольшан – часа полтора-два. Спектакль тоже начнется далеко не сразу по приезде. Но «автобусный» антураж настраивал на соответствующий лад.

Народ перебрасывался знакомыми репликами из пьесы:

– За мешок тоже надо бы талон прокомпостировать…

– Чего?

– Я говорю, надо за мешок пробить.

– Зачем?

– Багаж!

– Это мешок-то багаж? Будь чемодан или что понейлоновей…

Виртуоз и Репризыч, занявший первое сиденье у двери, не поддерживали общий треп. Режиссер дремал вполглаза, думая о своем. Месяц назад он снова подал заявление. В Столицу, на Высшие режиссерские курсы при Министерстве культуры. Третья попытка. Желанные ВРК при ГИТИСе накрылись медным тазом, ВРК при Малом, в мастерской Суходеева – аналогично. Опять завернут? В Минкульте есть «лапа»… Не сказать, что большая и волосатая, – маленькая и облезлая. Правда, шустрая. Шанс имеется. Иначе кранты. Провинция энтузиастов жрет на завтрак, не подавившись. Болото местного розлива. Террариум доброжелателей. Не за свой успех – за чужой провал душу сатане продадут. Только сатане эти души без надобности.

Лежалый товар, с душком, с нафталинчиком.

Умрет здесь Репризыч, думал Виртуоз. Если не сбежит – сдохнет. Станет приходить на репетиции: мертвый, глухой. Смотреть пустыми глазами, говорить пустые слова, хоронить спектакли-мертвецы: один за другим. Поначалу все сделают вид, что так и надо. Дальше привыкнут. А что? Худрук самодеятельности – ходячий покойник? Бывает. За зарплатой небось является – живее всех живых. Вскоре труп сделает карьеру – мертвым делать карьеру проще. Назначат бывшего человека заместителем директора ДК, через десять лет, глядишь, в директора выбьется… Линяй куда подальше, брат Репризыч. К черту-дьяволу, за тридевять земель. Пока жив, пока хотелка не скисла… Ты линяй, а мы перетерпим. Кому нужен бесхозный театрик? – дадут нас в нагрузку организатору-методисту Расстегаю, возьмется Расстегай с нами День Ветерана организовывать. Он покойничек бывалый, бодрый, наваристый. Через пару месяцев мы разбежимся: умирать поодиночке.

Останутся вместо труппы – трупы.

«Странно, – думал режиссер. – Какого рожна нас в Ольшаны распределили? По области юмористы ездят, частушечники. Аккордеон-баян, для танцев широких масс. Оркестры духовых инструментов. Эти… с ложками, с гребнями. Умельцы. А у нас „полноформат“: спектакль с антрактом. И с подвохом. По сюжету водила автобуса, возомнив себя единоличным кормчим, метётся без дороги, а пассажиры ему задницу по-всякому лижут. Зря ты, Анна Григорьевна, решила повысить в Ольшанах культурный уровень. Ой, зря. Дом твой – он, конечно, Дом народного творчества, а сердце умного, если верить старому еврею, в доме плача. Как бы не возрыдать.

Ладно, ништяк. В Ольшанах накормить обещали. И напоить».

Последнее думали оба: и Виртуоз, и Репризыч.

– …Народ, ша! К нам дядя из Мексики приехал… двоюродный…

– Родственники за границей имеются? Скрывал? Так и запишем…

– Он там давно живет. С войны. Старый, под семьдесят. Решил перед смертью посетить историческую родину…

– Гостинцев заморских привез?

– Ага. Джинсы, сомбреро… И фотки. Вот, я с собой прихватил.

Фотографии немедленно пошли по рукам.

– Ни фига себе!

– Ой, а это что?

– Класс! Подпись видели?

– Зачитываю для отсталых: «День Мертвых в Доме культуры»! Круто! Мексика – это не только буритос, мучачос, сомбреро и пульке. Это еще и верно понятые торжества для усопших сограждан…

Репризыч вяло проглядел снимки. Молча передал дальше.

К Виртуозу фотографии добрались в конце. Цветные, красивые, словно открытки. Алтарь с распятием, всюду – витые свечи, цветы, фигурки святых. Баночки-скляночки – наверное, с благовониями. Весело скалятся маски-черепа в черных сомбреро и индейских уборах из перьев. Гирлянды цветов, крест, на котором вместо распятия – снова череп. Карнавальное шествие. Саваны, балахоны, жуткие личины, а над процессией кривляется огромный скелет-марионетка. Праздник смерти. Ликующий тлен. Живые и мертвые – братья навек.

– Все там будем, мачос-мучачос!

Автобус давно выбрался из города. За грязными стеклами тянулись унылые поля. На жухлой стерне копошились птицы. Барин-дождь сек птиц стеклянными розгами. Черно-серая тоска. Не чета красочному празднику ацтекских мертвяков.

– Дядя рассказывал, у них на День Мертвых вся страна на ушах стоит. С тридцать первого октября по второе ноября. Булочки-черепа, пирожные-черепа, из сахара – опять черепа. На лбу пишут имена дорогих покойников. Сгрыз – значит, уважил. Грызть надо у адресата на могилке. Кладбища ночами от свечей сияют. Пьют эту… тыкилу! На кактусе краник: открыл, она и течет…

Мелькнул за железнодородным переездом санаторий с жизнеутверждающим названием «Ладушки». Ладушки-ладушки, где были, у бабушки… что ели – буритас, что пили – тыкилу… попили-поели, на могилку сели…

Автобус с лязгом крыл по матери ухабы грунтовки.

– Между прочим, сегодня как раз второе ноября.

– Черепа ни у кого с собой нет? Я б позавтракал…

– Дома оставили. С мозгами вместе…

– У меня есть.

Философ Никотин полез в свой бездонный мешок, долго рылся и извлек на свет божий череп: оскаленный, желтоватый.

Дружный хохот сотряс вильнувший на мокрой дороге автобус.

При въезде в райцентр из кустов под колеса бросился мужик. С виду – родной брат Никотина: ватник, треух, кирза. Вместо мешка у камикадзе имелся бокастый портфель-ветеран. Недорезанным поросенком завизжали тормоза. Водитель в сердцах выдал мудреный афоризм, где фигурировали сам мужик, его мать, коромысло, карбюратор, различные половые органы, дышло и почему-то – кунсткамера. Последнему слову водитель, похоже, придавал особенное, личное значение.