Зал действительно был хорош. Мужик с портфелем не соврал. Темный глянец лака на спинках кресел, бордовый бархат сидений, ложи. Оркестровая яма. Балконы второго яруса с осточертевшей лепниной: серпы, голуби… Ага! Между особо наглым голубем и особо щербатым серпом расположилась трагическая маска. Учли специфику, значит, как сказал бы брат Пафнутий.

Ну и, соответственно, сцена. Широка, глубока… На такой и потеряться недолго. Колонки на стенах имеются. Теперь бы звукооператора разыскать… Ладно, пусть Репризыч заботится, это его дело.

– Обустроимся?

За кулисами обнаружился еще один склад пыльных стульев. Казалось, в ольшанском Дворце культуры на стульях помешались, складывая грудами где попало. Ладонями выбивая на ходу мягкие сиденья, подняв тучи пыли, соорудили выгородку – подобие автобусного салона. В «широкофокусной» перспективе, с расширением на зрителя. Развесили «антуражные» таблички: «Не забудьте оплатить свой проезд», «Водитель – общественный контролер», «Мусор из окон не выбрасывать». Финальный перл сюрреализма вывесил лично Никотин: «Занимайте свои места согласно купленным билетам».

Сознательный извлек из «дипломата» свинченный где-то компостер, выволок из кулис горбатую вешалку и прикрутил к ней компостер обрезком проволоки.

Всё.

Народ вяло бродил по сцене, обживая пространство. Никотин спустился в зал, уселся в четвертом ряду сбоку и попросил подать несколько реплик – проверить, как слышно. «У Репризыча научился, – думал Виртуоз, уйдя в кулисы. – Тот всегда так делает на новом месте…»

Рядом с мощным светопультом обнаружилась дверца, ведущая в кольцевой коридор. Миновав гримуборные, Виртуоз свернул к ложам. Ближняя к сцене ложа оказалась уютной, двухместной. Явно для начальства. Кресла широченные, с удобными подлокотниками. Шторки по краям позволяют при желании отгородиться от взглядов любопытного плебса. На стене ложи на специальных крюках висели кнут, свернутый в кольцо, и шесть-семь витых плетей. Натуральные, не бутафория. Метла в углу при ближайшем рассмотрении оказалась пуком розог. Тут же стояло ведро, откуда остро пахло огуречным рассолом. Атрибуты власти местных чиновников? Орудия вразумления скучных юмористов?

Розыгрыш?!

Если так, у здешних культработников своеобразное чувство юмора.

На столике перед правым креслом лежала книга. Солидная, толстая, в кожаном или очень удачно имитирующем кожу переплете. По углам – скобы желтого металла. Даже на первый взгляд книга выглядела антиквариатом. Виртуоз не удержался: взял тяжелый гроссбух, раскрыл наугад. Книга распахнулась ближе к концу, взгляд тупо зашарил по чистым желтоватым страницам. Записи обнаружились ближе к началу и заканчивались примерно на середине. Дат не было. Лишь краткие заметки, сделанные старательным, по-солдатски грубым почерком.

«Актерка Настасья в третьем акте запнулась дважды. Ду-ра. 4 пл.».

«В четверг коровник Степашка, представляя Ирода, уронил канделябр. Учинилась лихая угроза. 24 рзг.».

«Архипка пущает в опере петуха. 8 пл. Заменить дурака Федькой Трындецом».

«Валерьяну – 10 кнт. Штоб не икал. Хмельного не давать месяц».

«Софья для королевны старовата. И гнусит. Гнать взашей».

– Эй, Виртуоз! Сходи поищи Репризыча!

– Ага…

Поднявшись на второй этаж и миновав холл, где вполне удалось бы сыграть «Автобус» в камерном варианте – со стульями здесь тоже все в порядке, человек на шестьдесят публики! – он принялся блуждать лабиринтами коридоров. Через пять минут за углом послышались голоса, и Виртуоз двинулся туда. Одна из дверей оказалась слегка приоткрыта. Напротив в рамочке висело расписание занятий кружков: хорового пения, детского танца и мокро ме. Именно так и было написано: «мокро ме». Еще участников ансамбля «Дударики» приглашали собраться во вторник к 19.00.

– Простите, но я отказываюсь вас понимать! – ржавой жестью громыхнул из кабинета непривычно резкий голос Репризыча.

Виртуоз заглянул в щелку. Ничего толком не разглядев, потянул дверь на себя.

– Добрый день.

За массивным столом, похожим на выжившего бронтозавра, скорчился человечек: сутулый, почти горбун, пенсионного возраста. Лицо изрезано складками, журавлиный нос, пегие волосы сосульками висят по периметру лысины. В слезящихся, блеклых глазках застыло больное, загнанное выражение. Над горбуном, опершись руками о стол, грозно возвышался Репризыч.

– Здра… – рот горбуна дрогнул, пытаясь улыбнуться, и не смог, – …сте.

Режиссер по-хозяйски махнул Виртуозу рукой:

– А, это ты. Заходи.

– Выгородка готова, Вадим Романыч. – При посторонних режиссера надобно величать по имени-отчеству; закон известный. – Меня за вами послали.

– Молодцы. Обожди здесь, мне надо… С товарищем разговор надо закончить. Располагайся.

Окна кабинета были забраны решетками. «Небо в клеточку» раздражало. Хотелось на свежий воздух. Пусть под дождь, в сырость. Пусть.

Очень хотелось.

– …я убедительно рекомендую вам уезжать…

– …а я отказываюсь понимать!

– …извините, ради бога… мне трудно объяснить…

– …а я требую объяснений! Вы нас пригласили!..

– …вы все равно не…

– …а вы попытайтесь, сделайте милость!

На стене, над сейфом, висела картина в золоченой раме. Виртуоз уставился в картину, словно от этого зависела его жизнь. Больше всего хотелось провалиться на первый этаж, к своим. И не слушать глупый скандал, не пялиться на «шедевр» – где, кстати, тоже шло театральное действо. Косматый великан-трагик в тесном сюртуке тянулся к залу, словно хотел ухватить кого-то за глотку. В углу сцены корчился, потешно закрыв голову руками, тщедушный комик, внешностью напоминавший хозяина кабинета. В кулисах готовились упасть в обморок бледные актеры, больше похожие на жителей штата Мэн, когда с погоста к ним движется взвод зомби. Зрительный зал большей частью пустовал. Лишь в креслах галерки развалился десяток громил самого разбойного вида, увешанных оружием. Партер же занимала публика благопристойная, в мундирах и кринолинах.

По центру первого ряда стоял во весь рост дородный господин.

Наклонясь вперед, он истово аплодировал трагику.

Виртуоз сделал шаг в сторону, вглядываясь, – и похолодел. Под другим углом зрения на картине проступили новые, ужасающие подробности. Белые, восковые лица мертвецов-зрителей. Слепые бельма глаз. Череп офицера-гусара раскроен ударом сабли. Всюду кровь: на груди дамы в белом платье, на щеках сидящего рядом кавалера. У старичка с моноклем перерезано горло. Синие, трупные щеки аплодирующего господина. Живыми выглядели разве что актеры на сцене и громилы на галерке.

Наваждение?!

Он шагнул обратно, и все разом вернулось на место. Дама пролила на платье вино из бокала. Щеки ее кавалера раскраснелись от жары. У старичка с моноклем на шее просто складка. Кудри гусара расчесаны на идеальный пробор. А цвет щек аплодирующего – вполне естественный.