Вдруг рассказала, что у нее с Ярославом был тяжелый разговор, совсем недавно, может, на той неделе. Она спросила, почему у них с Алисой Карловной не было детей.

– Он признался, что в пятьдесят первом, когда их с Алисой арестовали, ее били, она была на пятом месяце. Били в живот и выбили ребеночка из нее. Их отпустили через три дня, но она выкинула еще в тюрьме, потом сильное кровотечение, операция, и всё. Я ему сказала: «Как же ты можешь после этого на коммунистов работать?» Он мне: «Это не коммунисты, это родина». А я ему: «Где ж твоя родина без коммунистов? Ты родился при коммунистах и при коммунистах умрешь».

– А он что? – изумился Алексей.

– А ничего, – сказала Тоня. – Ушел в другую комнату. Сказать-то нечего! Я его, честно скажу, любила. А после этого разговора уважать перестала. Он же генерал. У него же личное оружие. У него же в армии все знакомые и в КГБ тоже. Нашел бы того гада, который из его жены его ребеночка сапогом выбил, и пулю бы ему в лобешник!

Алексей пожал плечами.

– Ага! Трибунала забоялся? Ну и пошел бы под трибунал честным человеком. А так… Одно слово – коммунист.

– Вот я, например, коммунист, – сказал Алексей. – В смысле, член КПСС.

– Ну и дурак, – сказала Тоня. – Но ты молодой, тебе простительно.

– Хорошо, допустим. Ну и что теперь?

– В смысле?

– Ну вот ты беременна от него, и что теперь?

– Что – что? Аборт сделаю. Но у меня последние дни тикают. Уже оттикали, на самом-то деле. Уже пятнадцать недель.

– Какая же ты… – Он хотел сказать «сука», но вздохнул. – Какая же ты странная!

– Ничего, – сказала Тоня. Наверное, она не поняла, в каком смысле Алексей сказал «странная». – Окситоцинчиком прокапаюсь в случае чего.

– Мачеха! – засмеялся Алексей. – Ты мне мачеха. Кстати, ты не знаешь: мачеха – это обязательно после смерти матери или просто – вторая папина жена?

Тоня не поняла. Он рассказал ей о том, что ему рассказала мать: что он на самом деле сын Ярослава Диомидовича. Тоня заухмылялась, потом немного посомневалась, а потом махнула рукой: так, значит так.

– Роди мне братика, – сказал он. – Или сестричку. Представляешь себе: моя сводная сестра родит мне единокровного брата. С ума сойти можно. Он мне будет брат и одновременно племянник. Ну или сестра-племянница. А ты мне будешь кто? Сестра и мачеха. Смешно. Роди! Мы поможем. Твоя мама поможет, моя мама поможет, мы с Лизой поможем.

– Вам с Лизой надо себе ребеночка взять, – сказала Тоня. – Отказного, из роддома. Или из интерната. Но отказного лучше.

– Погоди, может, еще родит! – сказал Алексей. – Я надеюсь.

– Не родит, – сказала Тоня. – Она у нас в гинекологии обследовалась. Я спрашивала. Не чужая все-таки тетенька, жена брата все-таки… Не, тут мимо. Она не рожачая.

– Почему?

– Ну что я тебе буду диагноз говорить… Да и забыла. Какой-то вроде бы врожденный дефект репродуктивных органов. Зарастание труб, но я точно не помню. Счастливая. Может сама решать. Захочет – возьмет ребеночка в интернате. Не захочет – так жить будет. А у меня вот пухнет живот, и что теперь? Вот ведь беда. А какие-то козлы кричат: не смей делать аборт, аборт – это убийство. Дудки! Это моя плоть. Зародыш, пока не родился, это моя плоть. Моя, ничья больше! Это как нарыв у меня внутри, понимаешь? Его надо удалить!

Она залпом выпила вина – это был бокал, не допитый Олей, – и сказала:

– Чуть не забыла. Царствие небесное, вечный покой нашему папе… То есть извини! Моему папе! Ну и твоему тоже, вот ведь как вышло, в тот же день. Налей еще!

– Ты беременная, куда тебе.

– Я же буду избавляться. Наливай.

– Нет, не будешь! Я тебе не велю! Не смей убивать моего брата! – заорал Алексей так громко, что Римма Александровна проснулась в своей спальне, легла на спину, почесала живот и стала смотреть в потолок.

– Все равно налей, – сказала Тоня. – Там плацентарный барьер, не слыхал? Литр водки – нельзя. А так, сухенького пару бокальчиков, – ради бога.

15.

Римма Александровна дождалась, пока уйдут Алексей и Тоня. Встала. Прошлась по своей спальне. Зашла в кухню. Послушала, как в своей комнате храпит Любовь Семеновна. Вошла в комнату, села у неубранного стола.

– И вот так каждую ночь, – сказала, а может, и подумала она. – Встану – голова не держится, глазки закрываются, а лягу – опять подвески на люстре считать. Ноксирон, элениум, валиум, валокордин с седуксеном – что сегодня взять? Что чекалдыкнуть? Господи, а это что такое? – Она увидела лежащий на столе деревянный футляр из-под коллекционного коньяка, который Алексей и Оля раскупорили час назад. – Похоже на гробик. Неаппетитно как-то. А бутылка где? Вот она. Ну-ка… Ой, гадость какая. Хотя нет, ничего… – Она поперекатывала во рту глоточек коньяку, потом проглотила. – Ничего. Букет, аромат, фактура, послевкусие… Давай-ка, Риммочка-девочка, еще чуточку нальем. Вот так. Вот так будет правильно…

Римма Александровна встала, подошла к буфету, открыла нижнюю дверцу, нашарила пачку папирос и коробку спичек. Шумно продула мундштук, зажгла спичку, закурила, неумело держа папиросу. Подымила, не затягиваясь. Погасила папиросу. Чокнулась со стопкой, которая во главе стола стояла, накрытая кусочком черного хлеба. Выпила.

– Ах, Сережа, – подумала, а может, и сказала Римма Александровна. – У него было всё. Сейчас вряд ли кто поймет, что это значит. Когда у человека есть всё! Разучились это ощущать, разучились обнимать жизнь обеими руками. А он умел. И при этом как элегантно! Ах, как он умел входить, садиться, закуривать – простая папироса в его пальцах смотрелась как драгоценная художественная деталь! Как он носил костюм и военную форму, и полевую, и парадную, как он садился в машину, взбегал по лестнице, как умел улыбнуться, прищуриться, нахмуриться, как беззаботно хохотал, как сурово мог взглянуть исподлобья! А ведь из простых! Из мещан Нижегородской губернии! Народный аристократ! Хозяин жизни. И про этом – несчастный человек. Отчего? Из-за любви. Привез в Москву свою Валюху из поселка Климовка, сто верст от Нижнего, нет, конечно, в Москве она живо обтерлась, но все равно всем было ясно, что это ненадолго. А я была красивая. В тогдашнем вкусе. Как Грета Гарбо. В Большой театр ходила в открытом платье, и рубиновая лира – вот здесь, на не слишком тонкой золотой цепочке. Даже не на цепочке, а как это – вроде колье, цепочка с камешками. И вообще, тогда были в моде чернобурые лисы, смешно! А сейчас никто и не наденет: будет дурочка в горжетке. Увести его от Валюхи, слободской девчонки, – пара пустяков.

Но остается вопрос, Сережа, – сказала Римма Александровна, погладив пальцем рюмку покойника. – Почему я тебе изменяла со Славочкой Смоляком? Царствие небесное, я еще не привыкла, что Славочка умер. Почему это он мне сделал ребенка, а не ты?

Потому что ты меня не любил. Я тебя да, а ты меня нет. Я в тебя на полном серьезе влюбилась. Особенно когда мне рассказали, кто ты такой. Нарком, ах, прости, министр в тридцать шесть лет. Любимец Иосифа Виссарионовича. Я просто помирала от любви, на тебя глядя. А я для тебя была каким-то выдуманным призом. Вроде еще одной Сталинской премии. Ты меня даже не очень хотел, честно говоря. Премию ты хотел сильнее. Тебе просто не нравились такие, как я. Грета Гарбо не в твоем вкусе. У тебя со мной не получалось как следует. Едва-едва. А через годик и вовсе почти никак. Конечно, снаружи это все было очень достоверно. Мужу к сорока, жене двадцать четыре, муж работает круглыми сутками, то министерство, то испытательный полигон, устает как черт знает кто… Я сначала обижалась. Но ты же не виноват, что у тебя не стоит на томную худенькую блондинку! Страсть сначала, умные разговоры потом. Так что тебе со мной было скучно. Неинтересно было со мной разговаривать. Расспрашивать, как день прошел. Что я читаю, о чем думаю… Я ведь тоже, хоть и красотка, а умею думать. В школе научилась и от папы с мамой тоже. Ты так и не узнал, кем был мой папа. Не расспросил, не поинтересовался. А вот Славочке Смоляку было интересно. Про моих папу и маму, как я училась, в кого в детстве влюблялась… Его тянуло ко мне. Нет, я не была похожа на его Алису Карловну, она была такая пампушечка. Но я была тоже европейская женщина. Почему «была»? Пока еще скриплю! А тебе, Сережа, надо было что-то смуглое, знойное… Валюха твоя, кстати, тоже была знойная, даром что из-под Нижнего. Цыганистая такая. Страшно сказать, но теперь можно: Славочка был умнее тебя. Но ты это понимал. Не зря ж ты Сталину сказал, что Смоляк – гений. Драгоценное достояние СССР. И вот этим самым пониманием становился с ним вровень. Но меня все равно не любил.