Я рассеянно смотрела на классную доску. Буквы и запятые будто шевелились, дрожали перед моими глазами, и Кристина Вихорцева подмигивала небрежно подкрашенным глазом. Зато Гультяев вчера, слава Богу, объелся беляшами, отлеживался теперь дома и не действовал мне на нервы.

В конце концов я не выдержала. У меня в этот день было окно. Не окно даже, а целые Спасские ворота — третий и четвертый уроки плюс большая перемена. Более двух часов праздности. И хотя со дня обнаружения голой девицы в собственной ванной я дала зарок, что не буду искушать судьбу и тратить окно на что-то, кроме проверки тетрадей или в крайнем случае пробежки по универсаму, в тот день я не могла усидеть на месте. Я решила еще раз сходить к Беку и разузнать, чего он вчера от меня добивался. Что за шутки он в своей комнатке вытворяет? И если он в самом деле сжигает женщин живьем…

У Гайковых меня ждала неудача. На двери висело объявление о том, что Гарри Иванович перенес прием в собственный офис. Был и адрес: улица Португальская, дом 12, квартира 9, вход с балкона. Португальская-то совсем рядом, но этот «вход с балкона» меня смутил: возможно, туда надо карабкаться по веревочной лестнице?

На деле все оказалось проще: длинная бетонная лестница вела к крыльцу, переделанному из балкона. Там чернела глухая дверь. На ней даже ручки не было! Я безуспешно поковыряла дверь ногтем, но она никак не открывалась. Зато сбоку обнаружилась малозаметная черная кнопка звонка. Я нажала на кнопку. Никакого звука не последовало, зато дверь открылась, и я вошла в крошечную и страшно душную переднюю. Как и у Гайковых, тут был диванчик для ожидающих своей очереди в ад. На нем уже сидело несколько посетительниц. Меня успокоило то, что подобрались дамы очень некрасивые. Теоретически ничего им не угрожало. Я собралась было занять очередь и, если не успею пройти к Беку до четвертого урока, подойти после шестого, как вдруг из-за двери, такой же черной, как все здесь, голос несуществующего капитана Фартукова провозгласил:

— Седельникова, заходите!

Дурнушки на диванчике переглянулись, а я прошествовала за черную дверь. Собственное логово Бека очень походило на его временное пристанище у Гайковых: та же тьма египетская, те же три свечи, тот же сладкий дым. Только освещение тут было несколько получше, и можно было заметить, что дым вьется из ртов и ноздрей каких-то бронзовых скульптурных чудищ. И эмблемы на стенах тоже слегка просматривались. Меня они не привлекли: это были все какие-то геометрические фигуры, а я с детства питаю отвращение к геометрии. Наш школьный математический кабинет декорирован почти такими же кругами, ромбами и шестиугольниками, и мне всегда среди этих штук там неуютно.

Сам Гарри Иванович, одетый по-вчерашнему, в черное, по-вчерашнему же был самодоволен.

— Я знал, что вы придете, — заявил он, — но не думал, что это случится так скоро.

— У меня бок болит, — пожаловалась я, хотя совсем и не собиралась это ему сообщать.

— Ничего, — покровительственно улыбнулся Бек, — главное вступить на путь, который ведет к истинному. Жалкая шкурка плоти сойдет тысячу раз, но душа закалится и окрепнет. Тогда боль будет сладка.

— Не будет. Я не переношу боли, — не согласилась я.

— Ты не знаешь себя!

— С чего это вы мне «ты» говорите? Фамильярности я тоже не переношу.

— Мы будем с этой минуты на ты. Ты обещала предаться мне, ты хочешь мне предаться! Твой трусливый ум придумывает приличные и удобоваримые поводы, чтоб прийти сюда, но на самом-то деле тебе не терпится заглянуть за грань, доступную немногим, туда, где распадаются элементы, отлетает косное и вещное и мир становится другим. Там ты будешь свободна.

«Где «там»? В Первомайском парке? — подумала я. — Неужели и тех дурех он увлек подобной демагогией. Но я не дамся, посмотрю только, что за фокусы у него на сей раз приготовлены».

Ничего новенького Гарри Иванович не припас — все то же ложе, крытое драпом. Он улегся рядом со мной и снова скрестил странные свои сухие ноги

— Сейчас мы будем далеко, — предупредил он.

— Полетим? — усмехнулась я. — На метле, как ведьмы?

Бек поморщился:

— Глупые выдумки профанов. И ты тоже думаешь, что ведьмы летают, как галки? Баба в небе верхом на метле — картина неэстетичная. И потом, разве может эфир выдержать вес даже самой худощавой тетки? Нет, это бывает иначе. Это вообще не полет…

Он опять схватил меня за тот же бок, но почему-то теперь больно не было.

— Я же говорил, что шкурки сходят, — ответил Бек моим мыслям. — Не бойся боли. Мне-то будет много больней! Мне придется преодолевать страшные силы. В тебе много косности, все элементы соединены клейкой и вязкой субстанцией. Ты неразвита и тяжела душой, вот вчера ничего и не вышло. Зато сегодня…

Мне сразу расхотелось летать. Я и вчера уже натерпелась! Но я не могла пошевелиться, хотя и пыталась бежать. Мысленно я перебрала ногами, но они во плоти — тяжелые, неподвижные, чужие — покоились где-то далеко, отдельно от меня, и совсем меня не слушались. Так бывает во сне. А может, я просто заснула? Ну да, это сон! Это только сон, и нечего бояться! Если я понимаю, что сплю, значит, вот-вот проснусь?

— Не проснешься! — прямо над ухом или даже в самом моем ухе проскрежетал голос Гарри Ивановича. — Да ты и не спишь. Ты наконец-то живешь!

Еще не хватало, чтобы кроме больного бока, у меня и в ухе завелась какая-то нечисть! Когда я была маленькой, соседская бабка говорила, что таракан может заползти в ухо, и чтоб этого не было, надо на ночь надевать на голову платочек. Сама она всегда была в платочке. Из-за тараканов, как я думала. Не заполз ли Бек мне в ухо? Он как раз такой черный, узкий… Ах, что за ерунда лезет мне в голову? Он же гораздо крупнее таракана!

Скоро мне стало не до тараканов: по комнате пробежал быстрый треск, сначала слабый, так что я решила: это черное одеяние Гарри Ивановича сработано из грошовой синтетики и потому трещит при каждом его движении и даже дыхании. Его мелкокудрявые волосы тоже были полны электричества. Из прилизанных они вдруг сделались пушистыми. Каждый волос сам по себе вздернулся дыбом, и скоро вокруг его черепа воспрял прозрачный лес спутанных и, похоже, металлических нитей, тонких и тусклых, вроде тех, какие бывают в лампочках. Там, в этом лесу, уже вовсю трещало, белые огоньки перебегали и вспыхивали, а при особенно сильных, лопающихся разрядах Гарри Иванович вздрагивал. Лицо его побурело, вздулись на лбу жилы. Морщины прорезались и углубились. Но странным образом он от этого помолодел и похорошел. Он подергался еще немного, повел трескучими синтетическими плечами, наконец он вполне овладел собственной энергией и улыбнулся. Улыбка была голливудская — множеством бесконечных, небывало длинных зубов. В каждом зубе ослепительно вспыхнуло зеркальное отражение треснувшего за моей спиной довольно мощного разряда, и в каждом зеркальце я увидела еще и два круглых испуганных глаза. Боюсь, глаза были мои. Тут стало так темно, что я сперва подумала, что зажмурилась. Я усиленно хлопала ресницами, но темнота не исчезала. Она была абсолютной и бесцветной. Рядом снова страшно затрещало.