Конечно, с моей стороны это было самоуправством. Вернувшись в тот же день штабс-капитан Докутович впервые в жизни наорал на меня и заявил, что отправит дело в суд. Я согласился и предложил лично подать рапорт командиру корпуса.

Пока же меня отрешили от командования ротой, а тем временем пришел приказ возвращаться в Воинку. Перед отправлением я отозвал поручика Усвятского, который теперь стал ротным, и посоветовал ему содрать с нашего краснопузого его командирские нашивки и включить его в очередной транспорт с пленными. Поручик заколебался, но я объяснил, что даже если мы попросту отпустим господина красного преферансиста, он не сможет добраться до своих – Перекоп занят конницей Морозова, и любого подозрительного, да еще без документов, попросту зарубят на месте. Это убедило поручика, и его партнер по преферансу отправился в качестве рядового красного бойца по джанкойской дороге.

Позже поручик Усвятский узнал, что в горах пленные из этого транспорта разбежались, причем большую часть поймать так и не удалось. Мне показалось, что поручика эта весть даже порадовала.

В Воинке меня вызвали к какому-то полковнику – военному следователю. Я рассказал все, как было, полковник покрутил головой, пообещав мне, в лучшем случае, разжалование. Потом добавил, что за меня заступаются офицеры роты, а юнкера-однокурсники тех, кого я шлепнул, написали письмо командующему, в котором оправдывают мой поступок. Затем мы вместе со следователем пошли к подполковнику Выграну, и тот, узнав, что я чернецовец и участник Ледяного похода, глубокомысленно хмыкнул и отослал обратно в отряд, оставшись наедине со следователем.

На следующее утро я узнал, что временно перехожу в особый отряд подполковника Выграну, который в тот же день отправлялся в район Ялты для борьбы с красно-зелеными.

В этом отряде я пробыл больше месяца. К сожалению, свой дневник я оставил в Воинке, отдав на хранение поручику Усвятскому, и записей, относящихся к этим неделям, у меня не осталось. Тогда, признаться, писать у меня попросту не было настроения, а вот теперь жалею. Это были лихие недели. Теперь уж и не вспомнить все по порядку: засады, погони, когда они гнались за нами, погони, когда все было наоборот, перестрелки в горных ущельях, ночевки у костра. Одним словом, Майн Рид. Прапорщику Геренису определенно такая жизнь пришлась бы по душе.

Тут надо опровергнуть одно широко распространенное среди крымских офицеров заблуждение. Красно-зеленые вовсе не были связаны с командованием Рачьей и Собачьей. Я и сам много слыхал про какой-то мифический партизанский штаб во главе с чудо-богатырем Мокроусовым, но ни с чем подобным нам сталкиваться не пришлось. Красно-зеленые были, в основном, вульгарными дезертирами, которые прятались от мобилизации и жили грабежом. Вели они себя нагло, пользуясь слабостью нашего тыла и чудовищной продажностью полиции и господ интендантов. Правда, уже в марте красно-зеленых прижали крепко, и они реже высовывались из своих горных убежищ в долины.

К нашему счастью, горы эти господа знали скверно. Татары давали нам проводников, и несколько раз мы крепко брали эту шантрапу за горло. Хотя огрызаться они умели и в конце концов подстрелили из засады самого подполковника Выграну, которого пришлось направить в госпиталь.

Ходили самые разнообразные слухи. Говорили о мифических шаландах, прибывающих к крымским берегам то ли с Тамани, то ли из Турции с грузом оружия и огнеприпасов. Мы даже как-то две ночи простояли в засаде у Профессорского Уголка, но кроме греческой шхуны с контрабандными чулками и прочей дамской ерундой, никого задержать не удалось. Затем нас послали ловить какого-то капитана Макарова, который якобы служил адъютантом у генерала Май-Маевского, а потом переметнулся к зеленым. Капитана Макарова мы поймать не смогли, да и, признаться, не очень верили в его существование. Зато во время рейда прикончили знаменитого бандита Камова, изловив его у Адым-Чокрака, где находился штаб его «2-го Повстанческого полка». За Камова мы получили личную благодарность Якова Александровича, а Макарова было велено ловить дальше. С большим удовольствием я бы поохотился за Орловым, но он притих и где-то скрывался.

Стоял апрель, и мы сняли шинели, и самые смелые уже рисковали купаться в море. Наш отряд был, в основном, офицерский, жили мы дружно, но я скучал по своим и потому рад был услышать приказ о своем возвращении в Воинку.

Честно говоря, к радости примешивалась и тревога. Обидно терять погоны из-за двух мерзавцев! Но – обошлось. В Воинке меня вызвали к какому-то незнакомому генералу, и тот сообщил, что дело прекращено по личному распоряжению командующего, я восстанавливаюсь в прежней должности и возвращаюсь в наш отряд.

20 апреля я сделал очередную запись в моем дневнике. В этот день я принял роту от поручика Усвятского, помирился со штабс-капитаном Докутовичем и выслушал делегацию юнкеров, которые, на этот раз лично, выразили полную поддержку моему поступку.

Тем дело и закончилось.

За те недели, пока я был в отряде Выграну, у нас ничего особого не произошло. Мы стояли на той же ферме в Воинке, и штабс-капитан Докутович в меру возможностей проводил обучение нашего пополнения. Нам прислали еще три десятка весьма подозрительных пленных, от которых я бы на месте штабс-капитана попытался все же как-нибудь избавиться. Но наш штабс-капитан на все мои, да и не только мои, доводы отвечал, что в отряде нужен каждый человек. По этому вопросу спорить с ним было бесполезно.

Итак, у нас в отряде шла тихая, почти что мирная жизнь, зато в Крыму за эти недели изменилось очень многое. О назначении Барона главкомом Вооруженных сил Юга России я узнал еще в отряде Выграну, но тогда мы только удивились – нам было не до политических дискуссий. Повторюсь – Барона мы совсем не знали, так как он воевал вначале у Царицына, а затем сменил Май-Маевского. Впрочем, ежели боем у Токмака мы обязаны его стратегическому таланту, то радоваться было нечему.

Яков Александрович по-прежнему командовал корпусом, который теперь был переименован в Крымский. Всем нам, участникам зимней обороны, были обещаны памятные медали, каковые нам выдали уже осенью. Впрочем, теперь прошедшую зиму вспоминали редко: в Крыму царила большая политика, а понаехавшие сюда генералы могли бы организоваться в Отдельный Генеральский Батальон. Во всяком случае, такого количества лампасов я никогда не видел ни до этого, ни после.

Прибыло и войск. С Кавказа эвакуировались остатки Добрармии, и наши скромные погоны с вытертым золотом затерялись в калейдоскопе петлиц и нашивок новой гвардии – господ марковцев, алексеевцев, корниловцев и дроздовцев.

Приходится прерываться. Закружилась голова, а с левой рукой творится что-то неладное.

23 апреля.

Вчера вечером меня опять скрутило: голова кружилась, в затылке ныло, а левая рука начала дергаться самым непотребным образом. Впрочем, к утру все прошло, и теперь я снова вполне здоров.

Днем я вновь зашел в военно-историческую комиссию наших славных «дроздов». Володя Манштейн развивал грандиозные планы написания истории дивизии о двух десятках томов с приложением корпуса документов такого же объема. Я порадовался этакому энтузиазму и подумал о том, что историю Сорокинского отряда писать некому. Разве что поручик Усвятский сподобится. Но он в отряде только с весны 19-го. Из тех, кто вышел с подполковником Соркиным из Ростова, я остался один.