Впрочем, я не мог удержаться и задал собравшимся вопрос, который их чрезвычайно шокировал. Меня интересовало, насколько справедлива услышанная мной год назад история о похождениях «дроздов» в Крыму. Ее рассказал, помнится, прапорщик Немно, ездивший незадолго до моего возвращения в отряд по личным делам в Севастополь.

Так вот, господа дроздовцы, высадившись на Графской пристани, первым делом устроили облаву на всех штатских в округе, забирая тех, кто был призывного возраста, в рекруты. Вслед за этим, они окружили редакцию «Севастопольских ведомостей» и взяли всех находившихся там в плен. Пленники, невзирая на пол и возраст, были выпороты, после чего «дрозды» направились на вольную охоту в город за часами и кошельками.

Генерал Туркул, услыхав сие, поспешил заверить меня, что ничего этого не было и быть не могло. А ежели что-то случилось, то не с дроздовцами. А если и с дроздовцами, то не так или не совсем так. При этом Володя Манштейн весьма странно хмыкнул, а остальные присутствующие потупились.

Затем мне была предложена дроздовская версия этих же событий. Облава, действительно, имела место, но не по всему городу, а только в Морском саду. И ловили не штатских, а укрывающихся от мобилизации офицеров.

Редакцию, действительно, выпороли, но это была не редакция уважаемых «Севастопольских ведомостей», а один-единственный редактор какого-то местного радикального листка, известного мерзкими пасквилями против «цветных» войск.

(Генерал Туркул специально пояснил, что «цветные» части, то есть носившие форму разных цветов – это лучшие, старейшие части Добрармии, и клеветать на них великий грех.)

К тому же было добавлено, что дроздовцы редактора не пороли. Пороли его, по его собственному свидетельству, некие офицеры в золотых погонах, а вовсе не в малиновых.

При этих словах Володя Манштейн вновь хмыкнул, а полковник Колтышев рубанул, что это была провокация, и что эта штатская сволочь выпорола сама себя.

Покончив с севастопольским вариантом истории унтер-офицерской вдовы, Туркул заключил, что грабежи действительно имели место, но ограничились лишь конфискацией золотых часов у одной почтенной дамы. Виновные были лично им, генералом Туркулом изобличены и преданы военно-полевому суду.

Позабавившись таким образом, мы заговорили на куда более серьезную тему. Кто-то из «дроздов» задал непростой вопрос: имела ли смысл сама наша крымская эпопея?

Речь шла, конечно, не о необходимости борьбы с красной сволочью. Но сам Крымский плацдарм, наша «бутылка», настолько неудобен в стратегическом отношении, что целесообразнее, по его мнению, было все же удержаться на Кавказе, и оттуда весной 20-го начинать сначала. А может быть, стоило из Новороссийска уходить прямо за границу, чтобы через полгода высадиться на Дону и Кубани, где мы всегда находили поддержку.

Ему тут же возразили, правда, в основном, с нравственной точки зрения. Володя Манштейн сказал, что мы обязаны были драться на любом клочке России, а не отсиживаться, ожидая удобного момента. Туркул напомнил о том, что все попытки удержаться на Кавказе зимой 20-го были неудачны, а десант на ту же Кубань летом был и вовсе провальным – господа казаки не поддержали генерала Улагая. Хотя, конечно, добавил он, крымская «бутылка» – заранее проигрышный вариант, который лишь затянул нашу агонию на год, и в этом понимании, действительно не имел смысла.

Тут вмешался я, позволив себе не согласиться с Туркулом и остальными. С крымской «бутылкой» все, конечно, ясно. Но дело не в «бутылке».

Тогда, зимой 20-го, мы дрались в Крыму, защищая собственные жизни. Иной цели, вообще-то говоря, у нас не было. Позже, с апреля, когда остатки Добрармии эвакуировались из Новороссийска, появилась смутная надежда на создание нового антибольшевистского плацдарма или – это мы вспоминать теперь на любим – на почетную капитуляцию. Ничего из этого, как известно, не получилось, но теперь, через год, наша борьба в безнадежном крымском тупике выглядит иначе.

Зимой 20-го красные, раздавив наши армии, начали готовить то, ради чего они затеяли российский ад – Мировую Революцию. И уже не в теории, а на практике. Как первый, но очень важный этап, планировался поход в Европу, пролетарии которой, несмотря на миллионные субсидии Коминтерна, не спешили подниматься на борьбу с «буржуями». А посему в апреле трехмиллионная армия уже стояла на польской границе. Дальнейшее известно: приказ «на Варшаву! На Берлин!» – и красный потоп, захлебнувшийся у Вислы. В этом свете наш Крымский плацдарм видится уже не бутылкой, а капканом, который не пускал несколько большевистских армий в Европу. Тогда, на Висле, был дорог каждый солдат, и, может быть, мы, отвлекшие не самые худшие силы Рачьей и Собачьей, дали возможность коннице Пилсудского и танкам Фоша опрокинуть орды Тухачевского и погнать их вспять. Кто знает, может, наши безнадежные атаки в таврийских степях сорвали, дай Бог, чтобы навсегда, Ее Величество Мировую Революцию. Или, по крайней мере, здорово этому помогли.

А раз так, то Яков Александрович, удержавший зимой Крым, вполне может быть назван, наряду с Пилсудским и Фошем, спасителем Европы от коммунистического рая с бесплатной селедкой.

Тогда, у замерзшего Сиваша, мы вершили Историю. Странно звучит, но это так.

Со мной согласились, но Туркул добавил, что главные бои за Крым произошли все же в апреле, когда в Севастополе уже сидел Барон, а на фронте совершала свои очередные подвиги Дроздовская дивизия.

Я не стал спорить – генерала Туркула в этом вопросе не переубедишь. Об апрельских боях надо писать отдельно. Я их тоже не забуду. Правда, «дрозды» тогда были под Хорлами, а наш отряд все там же, у осточертевшего всем нам Сивашского болота.

Нет, это просто никуда не годится! Левая рука опять безобразничает, да и правая, признаться...

27 апреля.

Три дня не брался за бумагу. Увы, не по своей воле. Меня скрутило всерьез, и я даже позавидовал тем, кто успел поймать свою пулю прошлой осенью. Самое противное – руки. Дрожат, как большевик в контрразведке. Голова, признаться, тоже просит гильотины. Чорт знает что!

Похоже, я здорово напугал моих соседей, поскольку к вечеру, несмотря на мои энергичные протесты, поручик Усвятский и оба наших «дрозда» побежали за помощью. Поручик приволок какого-то марковца, прослушавшего два курса на медицинском факультете в Петербурге, а дроздовцы приконвоировали целого полковника. Этого полковника я часто видел у Фельдфебеля, он там чем-то вроде придворного врача.

Консилиум цокал языками, меня вертели, как косулю над очагом, а затем потребовали подробно доложить о моих болячках. Я честно пересказал невеселую сагу о первой контузии, полученной еще у Горлицы и о двух свежих, заработанных под Екатеринодаром и Волновахой. За это я был наказан приемом каких-то микстур, достойных применения исключительно в «чеке» для пыток капитана Морозова и поручика Дроздова.

На следующий день все как рукой сняло, и я, веселый и довольный, отправился гулять по берегу, но не тут-то было. Вестовой меня нашел и поволок к самому Фельдфебелю.