была она в прежнее время; о Нижегородской лишь вскользь отмечено ее плодородие; параграф «Москва» почти всецело обязан Олеарию и Карлейлю, путешественникам XVII в.; зато лопари, курьезные особенности самоедов, примитивная религия остяков, мифология камчадалов выдвинуты на первый план: они «оживляли» рассказ, делали его «интересным». Вольтера занимают археологические находки в земле калмыков, определение границ между Европой и Азией; он не упустил случая отметить промахи великого Бюффона, «смешавшего» два различных племени и выдумавшего никогда не существовавший народ; и тут же сообщить, что буряты ведут счет годами по зимам, а камчадалы летом ходят голыми. В «Описании» то и дело натыкаешься на скифов, сарматов, персов, египтян, китайцев, индусов, готтентотов; Тамерлан и Чингис-хан чередуются с Плинием, Помпонием Мелой, Олаем; но за всем этим базаром чужеземных имен подчас не видишь самой России и русского человека.

Вернувшись с Петром из первого заграничного путешествия, Вольтер повествует нам о перемене в обычаях, нравах, о новых порядках в области церкви. Мы узнаем, что Петр окончательно сформировал 2 полка, предписал сыновьям бояр начинать военную службу с солдат, завел флот в Воронеже и Азове, заменил прежнюю «турецкую» систему взимания налогов новой – не прямо с помещика (с «бояр»), а через бурмистров (Вольтер спутал здесь два совершенно разных распоряжения), произвел реформу в летосчислении, ввел добрачное знакомство жениха и невесты, новый покрой платья, ассамблей, запретил своим подданным именоваться «холопами» и учредил орден св. Андрея Первозванного. Под именем «реформы церковной» Вольтер говорил в этом месте преимущественно о реформах позднейших, 1721 г., что́ заставило его потом повторяться (465–470). Рассказывая о том, как, после Нарвского поражения, Петр стал мало-помалу отправляться от нанесенного ему удара, и упомянув о постройке полугалер на озере Пейпус, с военными целями, Вольтер вспоминает о попытке Петра прорыть канал между Волгой и Доном, о плане соединить Дон с Западной Двиной; а оборот фразы: «Карл XII опустошил Польшу» дает ему случай отметить созидательную деятельность царя и сказать, что он из Польши и Саксонии выписывал пастухов и овец для выделки шерсти, заводил фабрики суконные, полотняные и бумажные, вызывал горнорабочих, оружейных мастеров, литейщиков, занялся разработкой сибирских рудников (477). Описание мер в целях приучить высшее сословие к ношению платья иноземного покроя, заведения типографии и госпиталя по типу трудового дома открывают собою новую главу (480); но дальше, без всякой связи, автор снова возвращается к описанию войны, держась того же приема и на дальнейших страницах своего сочинения.

Конечно, Вольтер слишком опытный писатель, чтобы вводить эти посторонние рассказу строки без всякой внешней связи. Мы сейчас видели на примере, как случайная фраза служит ему литературным приемом найти необходимое звено между двумя периодами, но звено, само по себе, все же остается лишь литературным, простым оборотом речи и внутренней связи не создает. Иногда Вольтер рискует выступать даже и без этого звена; об учреждении сената брошено всего жалких полстрочки среди приготовлений к Прутскому походу: un sénat de régence est établi – вот и все (519). Позже Вольтер еще раз вернется к сенату, но уже в иной обстановке, и столь же мало подходящей: говоря о росте города Петербурга. Характерно, что и этому «росту» самостоятельного места не нашлось, и он приткнут к главе о женитьбе царевича Алексея и браке царя с Екатериной, как заключительные ее строки (541).

Четыре специальных главы – «Учреждения», «Торговля», «Законодательство» и «Церковные преобразования» – та же мозаика из отдельных кусочков; только здесь кусочки крупнее, сведены вместе и выступают под особыми ярлыками, но с прежним отсутствием какой-либо перспективы. Меры полицейского характера чередуются со школами арифметическими, азартные игры и пожарные трубы с уличным освещением и мукомольными мельницами. Несоразмерно много сказано о китайской торговле и о положении церкви; но это потому, что первая интересовала Вольтера по малоизвестности края, да и под рукою оказался готовый материал – книга Ланга о его посольстве в Китай; вопросы же церковные были для Вольтера всегда излюбленной темой, давая повод изощрять на них свой саркастический ум и лишний раз повторять, в той или иной форме, излюбленное «Ecrasez l’infâme».

Вообще Вольтеру видна лишь показная сторона фактов, и притом фактов законченных, – ход же событий, процесс реформ, по недостаточному знакомству с предметом, от него ускользнул. Осмыслить реформы Петра оказалось для него задачей непосильной, … да ему ли одному? В ту пору она была не по плечу вообще никому. В самой России, откуда должны были снабдить Вольтера необходимым материалом, ведь тоже не шли дальше шаблонных выкриков: «Он бог, он бог твой был, Россия!»

Да и сами преобразования Вольтер понимал слишком уж примитивно и формально, как замену одного другим, как внесение чего-либо нового, чего раньше не существовало. Видимо, он оставался холоден к вопросу: «Почему это было так сделано? Именно так, а не иначе?» – «Очевидно, так было лучше», и этого довольно с него, а потому и работа его свелась к указаниям на сделанное, подчас к простому перечню «преобразовательных» распоряжений; и так как внутренней связи между ними и ходом Северной войны автор не видел или не смог указать, а война ведь заполонила собою чуть не всю вторую, наиболее продуктивную половину жизни Петра, дала материал чуть не на всю его биографию за этот период, то Вольтеру не оставалось ничего иного на выбор: или пересыпать этими распоряжениями, по возможности, хронологически биографическую канву, вкрапливать их отдельными кусочками, там и сям, в страницы своего биографического рассказа, или же собрать эти «реформы» воедино, посвятить им, как мы сейчас видели, 4 главы подряд (11–15 второго тома), хотя и на этот раз они вошли в биографию не без насилия и довольно искусственно.

Таким образом, та раздвоенность, о которой мы говорили выше, несоответствие между задачей – рассказать о творении – и действительным содержанием книги – деяния по преимуществу – пагубно отразились прежде всего на самом «творении»: его не видать; сам дух преобразований куда-то исчез, и если б не постоянные заверения автора, что при Петре «искусства и знания процветали», что «народилась новая нация», что Россия сделала необычайно громадные шаги по пути к цивилизации и т. д. в этом роде – можно было бы подумать, что царствование Петра не представляло собой ничего особенного, было таким же заурядным, как и многие иные.

Не вправе ли мы поэтому ожидать, что по крайней мере личность Петра будет выдвинута как следует и получит надлежащее освещение? Однако и тут нас ждет большое разочарование.

Вы ищете характеристики – и не находите ее. Облик Петра остался затуманенным. Эпитеты: «законодатель», «цивилизатор», «реформатор», «механик», «художник», «геометр» – рассеянные по книге, еще не