— Но разве это возможно? — Дарфине впервые показала какие-то признаки удивления. — Святой отец! — Она заговорила на своем родном языке. — Ведь не монастырю я приносила обеты, но Богу. И даже если бы ни одного монастыря не уцелело в Ирландии, я по-прежнему остаюсь служанкой Божьей, где бы я ни была.

— Ты ошибаешься, дочь моя, — мягко возразил отец Брендан. — Ты не просто покинула монастырь — ты пересекла море. Думаю, тебе известен древний обычай, согласно которому осужденного на смерть сажают в лодку, завозят далеко в море и оставляют там одного, не давая ему ни весел, ни паруса, ни запасов еды и питья. Пребывая на грани смерти, он заглядывает в Иной Мир. И если Бог позволит ему вернуться на землю, это будет его новое рождение. Разве не то самое Господь сотворил с тобой? Без паруса и весел, без еды и питья он послал тебя за море, даже за несколько огромных морей. И разве ты не была почти что мертвой, но возродилась к новой жизни? Монахиня Дарфине умерла, я вижу перед собой новую Дарфине, дочь королевы Этне, которая нужна своему роду. Плавание за море очищает от всего прежнего. Теперь твоя дальнейшая судьба в твоих руках — пожелаешь ли ты вернуться в мир или снова искать приюта в одном из ирландских монастырей. Но ты должна помнить, что твоя мать хочет видеть тебя женой этого юного мужа знатного рода и наследницей родовых владений. К тому же Господь наш очень ясно выразил свою волю тем, как Он распорядился твоей судьбой. Он послал тебе болезнь, благодаря которой тебя не увезли далеко в Восточные Страны. Он вдохнул в души варваров милосердие, побудил их заботиться о тебе и лечить, дал возможность спокойно жить здесь в ожидании людей, которых послал за тобой. А когда воля Божия выражена так ясно, нам остается лишь следовать ей.

— Ты ведь не думаешь, что Хакон неподходящий жених для тебя? — добавил Хрёрек. — Всякий скажет, что он высокого рода, красив собой и настолько искусен во всем, насколько это возможно для его юных лет.

— Я исполню волю моей матери и Господа, который так добр ко мне. — Дарфине наклонила голову. — Я смогу повидаться с моей матерью?

— Весной, если все сложится хорошо, мы поедем в Коннахт и ты увидишь ее. Но я надеюсь, что мы справим вашу свадьбу еще до тех пор, сразу, как только сын хёвдинга примет выкуп за тебя.

Дарфине кивнула, взяла со стола опустевшее блюдо и вышла. Лицо ее было неподвижно, и никто не мог бы сказать, обрадовали ее или огорчили предстоящие перемены в судьбе.

Как щедра, богата и плодородна родная земля,

Тако же будь и ты!

Милорада, в пышном рогатом уборе старшей жрицы Макоши, зачерпнула из горшка две полные горсти пшеницы и осыпала младенца, которого держала на руках Остролада Вышеславна. Ребенок был завернут в нарядную рубаху отца, а мать его сегодня в первый раз предстала перед народом в рогатом уборе плодовитой женщины, и ее не слишком красивое лицо сияло гордостью и счастьем. Возле белого камня-жертвенника горел огонь, вокруг стояла вся женская родня с берегов Ильмеря и Волхова — от красного цвета их нарядного платья и уборов рябило в глазах, — а поодаль собрались мужчины.

Затем Милорада, жрица и бабушка, окропила внука водой:

Как чиста эта вода,

Так будут чисты твои очи!

Как чиста эта вода,

Так будут чисты твои помыслы!

Затем обошла вокруг матери и младенца с горящим факелом:

Как яр и светел этот огонь,

Тако же будь и ты!

Люди, и до того наблюдавшие за ней в благоговейном молчании, затаили дыхание. Казалось, слышно было, как Милорада подула на темя младенца, покрытое золотистым пушком, подняла руку к солнцу и произнесла:

— Нарекаю тебе имя — Гостивит, Велемыслов сын!

Толпа ахнула и зашумела. В голосах было ликование, торжество — а еще волнение, тревога, даже возмущение. Домагость горделиво расправил плечи, засунув руки за нарядный тканый пояс с оберегающими узлами на кистях. Он знал, что его решение возмутит поозёр и особенно всю Вышеславову родню, но не собирался отступать. Под гул толпы отряд был доведен до конца, жертвы принесены, сам Домагость громогласно пригласил всех на пир в честь новонареченного Гостивита Велемысловича.

— Смел ты больно, сват Домагость, вот что я тебе скажу! — К нему пробрался Вышеслав, кипящий яростью. Он не мог открыто поносить собственного внука и оттого злился еще сильнее. — Ты бы еще Словеном назвал! Или Перуном! Чтобы все знали, что знатнее тебя на всем белом свете один Сварог! Надо же как бывает, что у людей совести нет!

— Ты о ком это, свате мой Вышеславе! — с добродушием и торжеством отвечал Домагость и даже обнял его за плечи, как любил делать сам Вышеслав, когда говорил кому-нибудь гадость. — Радуйся, Ладу и Макошь благодари, Рода и Рожаниц благодари! Во внуке нашем два старших рода сливаются, ладожский да ильмерский! И по отцу, и по матери внучок наш с тобой общий от князя Гостивита род ведет, как же ему и зваться, если не Гостивит? И кому же сие имя славное и честное носить, как не ему, внуку Домагостя и Вышеслава, правнуку Витонега и Мирослава, праправнуку Благочесты и Доброчесты, дочерей Гостивитовых? Никому иному! И никак иначе! В нем слава племени словенского возродится, он и тебя, и меня прославит! Радуйся, сват Вышеслав!

Словенский старейшина кривил лицо, делая вид, будто радуется. Он не мог ничего возразить Домагостю, по всем статьям тот был прав. Но Вышеслав сходил с ума от досады, что новый носитель славного имени, полноправный, по сути, наследник последнего словенского князя родился не в его, Вышеслава, роду! Он и сам уже подумывал об этом, но у Прибыни и Любозваны родилась дочка, у Горислава и Веснавы — сразу две дочки, а новорожденный мальчик умер, не дождавшись имянаречения. Внука еще приходилось ждать. И вот Домагость, борода бесстыжая, перехватил у него имя общего предка, во весь голос заявил, что именно своего внука считает полноправным наследником князя Гостивита, видит в нем будущего владыку ладожских и ильмерских словен! В безумной досаде Вышеслав чуть не пожелал смерти новорожденному внуку. Да Милорада, предвидя эту злобу и зависть, заранее заговорила и окружила мальчика оберегами в три ряда. Когда столько народу собирается, кто-нибудь да сглазит, даже того не желая, от чистого сердца! Сквозь защитную ворожбу старшей жрицы старшего рода Вышене было не пробиться, и он мог злобствовать сколько ему угодно, своим хмурым видом только увеличивая ликование ладожан.

В один дом многочисленные гости не поместились бы, поэтому у самого Домагостя приготовили стол для мужчин, у Велема и Доброни — для женщин, а в гостином дворе — для всех званых и незваных, не состоявших в родстве с хозяевами, для простых ладожан, варягов и чудинов. Весь берег у мыса кипел движением и пестротой праздничных нарядов, где преобладал красный, цвет жизни, словно бросавший вызов хмурости первозимья. Одни бежали скорее занимать места за столами и хватать самые лучшие куски, другие толпились между домами и на берегу, повстречав дальнюю родню и обмениваясь новостями. В толпе женщин раздавался громкий хохот — в середине стояла Снежица, бывшая вдова ладожского рыбака Родоума, два года назад взятая в младшие жены не кем-нибудь, а старейшиной Ярилиной Горы, дедом Остролады. Для простой бабы, да еще вдовы без веверицы за душой, войти в такой знатный род, пусть и младшей женой, был немыслимый взлет, и теперь бывшие подруги-молодухи жаждали знать, как ей живется. Жилось, видимо, неплохо: и прежде дородная, Снежица теперь стала толста, как кадушка, была в другой раз беременна, что не помешало ей пуститься в путь, и ее широкое красное лицо с соломенными бровями излучало довольство, будто масленый блин на Ладин велик-день. Даже Стейн загляделся, невольно улыбаясь, хотя не помнил эту женщину.