укрепит организм, подналяжет на богатые белком продукты с кумысом и прочим кисломолочным добром, а потом и поговорим. Облек в такую форму, чтобы не обидно было. Мол, просто надо до нужной формы дойти, дабы лечение усвоилось. К тому времени рентген уже изобретут. Вот тогда и будем раньше патанатома знать, что там творится внутри наследника престола.

Расстались мы с Георгием Александровичем на хорошей волне, как говорят официальные журналисты в двадцать первом веке. С учетом разницы в положении и краткости знакомства — так и вовсе замечательно. Кто знает, то ли свежее лицо без светящейся надписи на лбу «хочу чинов и должностей» тому причина, или вера в возможное эффективное лечение, но настроение у Великого князя к моменту нашего расставания слегка поднялось.

А меня не отпускало наличие проклятой пукалки в глубине саквояжа. Выдохнул я только на улице. От предложенного экипажа отказался, отговорившись желанием прогуляться по вечернему городу. Хотя какая нафиг прогулка? Домой, срочно, и коньяку для лечения душевных ран. Как мы пишем на рецептах — quantum satis, что переводится «лей, сколько не жалко».

* * *

Мне надо возвращаться. Минералка, безделие и горный воздух — вещи очень приятные. Впрочем, первое можно и исключить, заменив шашлыком и местными винами. Даже дробность сна не мешала отдыху. Но мое присутствие в обеих столицах требовалось все больше. Вот и Моровский прислал телеграмму о кознях чинуш, мол, без меня никак. Текст, конечно, был вовсе не так прямолинеен, но суть та же. И Романовский бил копытом в ожидании, сигнализируя о переговорах по отсрочке платежа. Судя по всему, моральные терзания капитулировали перед предстоящей работой огромных масштабов.

И Великая княгиня заметила нарастающее беспокойство. Я как раз пришел с врачебным осмотром после получения телеграммы из Питера, и работа мысли на лице все еще была достаточно заметной. Столь редкое явление не осталось без внимания.

— Тебя что-то беспокоит? — оставив в стороне светские условности, спросила Лиза.

— Мне надо уезжать. Слишком много дел требуют моего участия, — ответил я.

Может, чересчур прямолинейно, но плести кружева намеков и недосказанности желания не было.

— А что случилось?

— В Петербурге есть трудности с оформлением здания под больницу, без меня никак.

Я в восторге от этой женщины. И разговор вовсе не о физических кондициях. Они сомнений не вызывают. Речь о том, что она ни на миг не путает желаемое и необходимое. Сразу будто собралась, никакой расслабленности:

— Нужна помощь? Я могла бы написать…

— Нет. Мы и так будем обязаны слишком многим. Не стоит увеличивать этот список.

Ну да, не очень честно говорить «мы», будто Лиза участвует в «Российском медике». Но она в курсе, и вряд ли сочтет эту оговорку злым умыслом.

— Конечно, поезжай. Я напишу, если… будут новости.

— Писать не надо, письма могут попасть не в те руки.

— Да, ты прав, — Лиза закусила губу, задумалась.

— Давай согласуем кодовые слова, — предложил я. — Телеграммы хм… о «новостях» будет достаточно.

Вот как это теперь называется. Хороший эвфемизм следствиям наших экзерсисов. Скорее бы они кончились, если честно. До добра оно не доведет ни при каком раскладе. Так что порадуюсь здравомыслию Великой княгини и пойду собирать вещи.

Кстати, Кузьма проявил завидное единодушие с моим решением. Уж казалось, ему чего переживать? Работка непыльная, круг обязанностей не особо напряжный. Вино дешевое, еда и вовсе дармовая. Но вот оказалось, что и слуге моему не чуждо ничто человеческое.

— И слава Богу! — перекрестился он на красный угол, услышав команду паковать чемоданы. — Простите за прямоту, барин, а только люди при ее высочестве состоят… душные какие-то. Один человек — Фома Аникеевич, да и тот сильно себе на уме. Ему за стаканчиком байку расскажешь, а потом думаешь, как он ее перевернуть может. Потому как в ответ ничегошеньки не идет. А что это за выпивка, если твой собутыльник молчит только? Никакой радости от такого!

* * *

Назад ехали, кстати, гораздо быстрее. Или я устал от отдыха? Зато вагон первого класса, купе замечательное. И чтение на дорогу я выцыганил у коллег из лазарета. У них там, оказывается, много нечитанных мною иностранных изданий. В том числе и на английском. Всё потому, что сейчас в отечественной научной среде в чести литература на немецком. Даже «Ланцет», который в мое время считается чуть ли не вершиной и знаком явного признания, сейчас котируется на уровне местечковых журнальчиков.

От щедрот пятигорских врачей, подкрепленных халявной холецистэктомией и учебой по применению стрептоцида, мне удалось урвать двадцать четвертый том журнала Американской медицинской ассоциации, содержащий материалы за первое полугодие девяносто пятого года. Большей частью статьи были малоинформативными, в стиле студенческих рефератов, и я лениво пролистывал их, не напрягая головной мозг. Что мне дадут размышления о лечении наружных ожогов? Равно как и новейшая метода купирования тифозной лихорадки. Но вот статейку о болезни и смерти рашин имперор Александэр зы фёд, то бишь Александра Александровича, почившего в бозе в октябре девяносто четвертого, аккурат во время моего прибытия в эту милую эпоху, я прочитал, как говорится, с карандашом в руках.

Очень интересно, скажу вам. Прав был я насчет профессора медицины Захарьина. Между строк довольно явно читалось, что именно он противостоял камарилье бездельников. Поначалу самодержец просто забил на назначения лейб-медика Попова, который держал руку на царственном пульсе два раза в день без выходных и праздников. Докторишка так дрожал за свою должность, что настоять на приеме им же назначенного лечения не удосужился. Время шло, императору плохело, и решили пригласить светило — знаменитого немецкого врача, профессора Лейдена. Тот — какой сюрприз! — посоветовал оперировать почки. Чем быстрее тем лучше. Но консилиум врачей при дворе эту рекомендацию воспринял без энтузиазма. Ясен перец, царь-батюшка помрет, и виноватым назначат известно кого. Б — боимся.

Тут впервые упоминается Захарьин, фэймоз рашен терапьютист. Который высказывает мнение, что операция нужна, а то лечить скоро некого будет. Блин, да за такие слова его местные лекари должны были полюбить больше жизни! И парни пригласили врача на букву Х, профессора Грубе. Хирург поводил жалом, прикинул