Теперь стоял здесь гостевой корпус аппарата Президента, где Петр еще не бывал.

Взглянув на здание, он пожал плечами, не уяснив, за что его ценили больше, чем старый храм. Раньше он соединялся переходом с дворцовыми постройками, и Петр, привычно подняв голову, рад был увидеть Теремной дворец, что строился при Михаиле Федоровиче, а при Алексее Михайловиче украшался. Узнал его, Петр по красивой, в шашечку крыше и шатровой башенке, пристроившейся сбоку на гульбище.

Смотрел он снизу вверх на свое детство. Каменный чердак пятого этажа, домиком стоящий на крыше дворца, был отдан Алексеем Михайловичем для игр Федору, затем Ивану, а потом Петру. Игрушечные лошадки, пушечки, деревянные солдатики, матерчатые мячи, бруски для строительства крепости, много чего было в детской. Петр был рад, когда братья после занятий присоединялись к нему. У Федора были больные ноги, с ним не побегаешь, Иван страдал глазами и говорил невнятно, но это им не мешало. Игры детские, вырвавшись из палаты на гульбище, производили много шуму. Порой в серьезные разговоры, что проходили в Крестовой палате этажом ниже, через открытые окна врывался ребячий смех. Когда царь уходил к себе, бояре шли на гульбище подышать воздухом после жарких споров и успокоить сердце видом на Москву, благо, что открывался он на четыре стороны. Здесь, слыша детские голоса, они улыбались, размягчаясь сердцем, или, напротив, злобились в душе, в зависимости от царской к ним милости.

Помнит Петр, как велико было его искушение плюнуть на них сверху. Особенно ему, четырехлетнему, не нравился старик Милославский с маленькими злыми глазками и жидкой бороденкой. Однажды он услышал, как мамки говорили промеж себя. «Коли дитя плюнет, то волос расти начнет». Вот он и задумал доброе дело, как бояре выйдут после сидения воздухом подышать, примериться и плюнуть Милославскому на бороду. Улучил момент, пока мамки отвлеклись чем-то, свесился вниз, подождал, когда Илья Данилович подойдет, прицелился и плюнул. Токмо попал не на бороду, а на нос старцу.

Ох, и попало тогда от батюшки! Не только ему, всем попало! И нянькам за недогляд, и ему – за неуважение к старшим, и братьям – для порядку. Тяжелее всего Петруше было перед старцем Милославским извиняться. Он объяснить хотел, что для его пользы старался, о густоте волос на козлиной бороде. Услышав, что Петр так старцу и сказал, Алексей Михайлович осерчал еще более. А Милославский тогда бороденку еще выше задрал и закричал, что значимость рода не длиной бороды меряется. И что негоже тестю от зятя такое бесстыдство терпеть.

Старец долго еще на Петрушу гневался, и когда никого рядом не было, грозил посохом.

Алексей Михайлович всех сыновей тогда наказал примерно. Заставил целый день поклоны бить и жития святых учить. К мальчикам он был строг, хотя и любил их безмерно. У Федора и Ивана после учения немного времени на забавы оставалось. Но уж когда они вместе собирались, то резвились, как дети малые.

Счастливое это было время, пока батюшка не отправился в мир иной.

Петру захотелось зайти внутрь. Когда-то вход в жилые покои Алексея Михайловича был с улицы, а теперь был заключен внутри здания. Он подошел к Золотому крыльцу с висячими гирьками и низкими арками. Вспомнилось, как, убегая от мамок, кормилицы и прочих прислужниц, прятался за каменными балясинами. Там он подсматривал, кто жалобу принесет и опустит в ящик, спускаемый из челобитного окна с ярким наличником. Называли этот ящик долгим, оттого, что жалобами никто не интересовался и не рассматривал. И поговорка отсюда пошла «Не откладывай дело в долгий ящик».

Люди подходили сюда крадучись, по многу раз обернувшись по сторонам, выбрав момент.

Петр осмотрелся вокруг в поиске ящика и, не найдя, подумал: «Занятно было б на себя донос почитать! Что в мое время злило, ныне б позабавило! Время у любого зла зубы стирает!»

Поднявшись по лестнице, Петр вошел в Передние сени. Те же три окна в резной каменной кладке, по форме напоминавшей стоящих плечом к плечу. Путь в Престольной палате шел через палату Думную. Здесь собирались бояре для решения важных вопросов.

Лица ожидавших здесь бояр были красными и потными от боязни. Крут был батюшка, спуску не давал, хоть и звали его Тишайшим. Пока насидятся здесь да думам своим пострашатся, совсем на скамьях взопреют. Помнит, как подбежал он однажды к Артамону Матвееву и спросил:

– Дядька Артамон Сергеевич, а почто ты здесь сидишь, тебя же батюшка привечает?!

Звонко сказал, на всю палату.

Артамон Матвеев его тогда по голове погладил и палец к губам приложил:

– Все мы в его царской власти! – ответил.

Помнит Петр, как после его слов ожидавшие бояре губы поджали и еще выше подбородки задрали. Не понравилось им.

Известно: «Дитя глаголит истину», – а кому ж она по нраву?

И тут же всплыли в памяти воспоминания о Стрелецком бунте, когда он, десятилетний мальчишка, видел, как тело Артамона Матвеева было сброшено сверху, с Красного крыльца, и изрублено стрельцами. Вспомнил он и убитых тогда дядек, братьев матери, и многих других винно и безвинно погибших в этот день от рук стрельцов. Лицо привычно исказила гримаса, затем другая – признак надвигающегося гнева. В такие минуты Петр не мог контролировать выражение лица, хоть и понимал, что пугает своим видом всех вокруг. Начались эти судороги все в тот же страшный день 15 мая, когда он впервые увидел безудержную и безоглядную людскую жестокость и узнал страшное слово: БУНТ!

Вспомнилось, как здесь же его, десятилетнего, схватил, как кутенка, стрелец, приподнял и закричал:

– Вот оно, Нарышкинское отродье! Ишь, глазами вращает, будто кот! Вот удавить его, и Софью на царство!

Но, видно, Софья им такого приказа не отдавала!

Спрашивал при их последней встрече в Новодевичьем монастыре, куда позже она была подстрижена по его приказу. Глазами зыркнула из-под черного платка и отвернулась, так и не ответив. Видел, что за годы подавила гордыню, но до конца не смирилась!

Он только под конец жизни понял, что между ними было много общего и могла она стать ему помощницей и союзницей, если бы жизнь не поставила их друг против друга.

* * *

Еще девчонкой она часто забегала в Престольную палату, хоть и не место ей. Подбежит к батюшке, пока он один, поцелует и смеется. Девки и мамки в двери заглядывают, робеют, не знают, что делать. И дите одно не оставишь, и не гоже им на мужской половине быть.

– А что, батюшка,