сопутствуют физические нападения, несмотря на существенный урон, которым чреваты подобные преступления. В 2012–2016 годах почти четверть всех выборов в мире включала преследования, насилие и запугивание оппозиции со стороны государства. Однако, как во многих историях из этой книги, общая статистика – «средняя температура по больнице». В Европе подобные нарушения практически отсутствовали, в Латинской Америке были нечасты (18 %), представляли серьезную проблему в Азии (39 %), на Ближнем Востоке (38 %) и в Африке южнее Сахары (38 %). А самая удручающая картина наблюдалась в постсоветских странах, где почти половина всех выборов (47 %) прошла с применением репрессий (см. приложения 11 и 12).

Эта региональная вариативность отражает целый ряд факторов. В посткоммунистических странах ощущается наследие закрытых политических систем и сохранение государственных машин с выраженным силовым компонентом[270]. Во многих государствах Африки южнее Сахары играет роль политизация внутренних органов и их ограниченные профессиональные компетенции[271]. А в Латинской Америке, напротив, достигнуты существенный прогресс в демократизации и рост независимости органов юстиции[272]. Также влияет степень готовности лидеров принять цену насилия: когда репрессии уже стали частью политической культуры в стране, их трудно ликвидировать.

Однако любая правящая партия, использующая насилие для победы на выборах, подвергает большому риску и саму себя. Убийства в столичных городах привлекают внимание международных СМИ и критику наблюдательных организаций, таких как Международная группа по предотвращению кризисов, Amnesty International и Human Rights Watch[273]. Они также рискуют оттолкнуть от себя иностранных партнеров, которые, может, и закрыли бы глаза на электоральные фальсификации, но не готовы сотрудничать, когда на первых полосах газет красуются настоящие расправы. Кроме того, откровенное насилие способно подорвать уверенность инвесторов и повредить развитию страны в целом в случае, если политическая турбулентность приводит к экономической стагнации.

Существенные риски применения силы снижают его популярность в ряду других типов фальсификаций, таких как подкуп избирателей (см. главу 2). Свежее исследование показывает, что авторитарные лидеры более склонны к политическому насилию при двух условиях. Во-первых, текущая власть гораздо вероятнее отпустит тормоза, если политическая система страны отличается слабостью, а у руководства есть понимание, что проигрыш вполне реален[274]. Во-вторых, государственные репрессии более вероятны, когда правительство считает, что ему все сойдет с рук, поскольку за ним стоит влиятельный иностранный спонсор (к примеру, такая ситуация сложилась у авторитарных союзников Китая и среди постсоветских режимов, которые все еще находятся в сфере влияния Кремля)[275]. Это помогает увидеть, почему насилие, осуществляемое государством, превалирует в бывших советских странах: большинство из них богаты природными ресурсами и пользуются российской протекцией, то есть гораздо меньше зависят от западной финансовой и политической поддержки и не особо боятся прибегать к репрессиям.

Иная ситуация сложилась в фальшивых демократиях, которые более чувствительны к реакции Запада. Потенциальные потери от политического насилия ставят лидеров перед дилеммой. Чтобы акт политических репрессий удался и донес до соперников нужное послание, он должен совершиться публично и резонансно, иначе потеряется весь эффект устрашения. Но тут кроется загвоздка: если избиратели знают о государственной кровожадности, то узнают и инвесторы, а также западные правительства и правозащитные группы. Издержки очевидны.

Диктаторы и фальшивые демократы нашли своеобразный выход из этого заколдованного круга. Порой они создают негласные вооруженные формирования, чтобы была возможность искренне откреститься от произошедшего. Такое «теневое государство»[276] состоит из групп, которые очевидным образом подчиняются правящей партии, но не имеют опознавательных знаков и не могут быть уверенно отнесены к полиции либо спецслужбам. Таким образом, авторитарные лидеры могут избежать иностранной критики и минимизировать угрозу преследования в юрисдикциях типа Международного уголовного суда[277]. Когда теневое государство наносит удар, режим может притвориться, что он ни при чем, но оппозиционно настроенные граждане прекрасно поймут сигнал.

Другие режимы реагируют на растущее недовольство, обрушивая на страну такой шквал насилия, что ужас и боль остаются в памяти граждан на долгие годы. После масштабных избиений и убийств режим может надолго успокоиться: насилие можно не применять на регулярной основе – люди и без того будут вспоминать травматичные события и бояться их повтора. Как говорят в Зимбабве, не всегда нужно сжигать дом – порой достаточно лишь потрясти спичечным коробком, чтобы все поняли намек[278]. Иначе говоря, когда правительство создало прецедент кровавых репрессий, нужный градус подчинения удается сохранить и без резонансных повторов. Отныне относительно умеренные, не привлекающие особого внимания инструменты подавления (цензура средств массовой информации, запрет на оппозиционные митинги, аресты потенциальных лидеров) будут бередить старые раны, держа население в страхе, однако не вызовут соразмерной критики в сторону руководства страны. Нужно лишь мягкое напоминание о возможных расправах. Люди, пережившие государственное насилие, еще долго будут страдать от воспоминаний.

Это латентное подавление необычайно полезно, потому что, как правило, остается незамеченным. Его трудно опознать или зафиксировать, и оно редко попадает в международные новостные ленты. В конце концов, как можно осуждать власти за то, что они напоминают гражданам о насилии, совершенном когда-то в прошлом? Такие психологические атаки можно легко выдать за попытки предвыборного переосмысления и примирения. Благодаря такой линии фальшивые демократии, применяющие подобные стратегии, часто выглядят достаточно респектабельно в глазах международного сообщества[279]. Когда схлынула изначальная волна осуждения за экстремальное насилие – а это, по нашим наблюдениям, может произойти всего лишь за полгода, – правительство может применить риторику в духе «мы вынесли уроки из этой ситуации» и имитировать стабильную, мирную социальную атмосферу. А это становится сигналом для иностранных партнеров и компаний, сочувствующих режиму (либо банально желающих использовать ресурсы страны и ее геополитический потенциал), чтобы возобновить сотрудничество, таким образом придавая легитимности данному правительству и улучшая его экономические показатели (см. главу 6). При таком подходе умные автократы могут применять насилие и не получать санкций.

Выборы как война

Электоральное насилие пугающими темпами распространяется в странах с новой многопартийной системой. Во многих случаях эти истории не доходят до мировой прессы, потому что гибнет слишком мало людей, чтобы иностранные аудитории заинтересовались этой новостью. Но для тех, кто оказался в эпицентре, выборы становятся периодом острого стресса и тревожности – а те, на кого направлено насилие, остаются с долговременной травмой.

Посмотрим на выборы в Шри-Ланке, прошедшие 26 января 2010 года. Они были назначены на два года раньше положенного, потому что президенту Махинде Раджапаксе не терпелось извлечь выгоду из военного успеха. В 2008 году ему удалось победить повстанческое движение «Тигры освобождения Тамил-Илама» (часто называемые «Тамильскими тиграми»), которое действовало в восточной и северной частях острова более 25 лет[280]. Однако выборы не стали воротами в новую эру мира и гармонии – голосование сопровождалось насилием огромного размаха, хотя сама