* * *

В лавке раздался телефонный звонок, и Эйлин сняла трубку. Она выслушала миссис Спаркс, не проронив ни единой слезинки. Спокойно подождала, пока женщина, которую она в жизни не видела, перестанет рыдать в трубку. Тихим голосом выразила соболезнования по поводу ранения Джерри, хорошо, что он поправится. Согласилась, что мгновенная смерть – благословение для Шона, но здорово, что миссис Спаркс сможет позаботиться о Джерри.

– Вы такая необыкновенная женщина, – заливалась слезами Эми Спаркс. – Шон всегда говорил, «у меня знатная маманя». Он так и говорил про вас, «знатная».

– Он не имел в виду английское значение, вроде «знатная дама», – объяснила Эйлин. – Я училась в школе в Англии, я помню, что у вас это слово используется по-другому.

– Если вы когда-нибудь приедете навестить свою старую школу, то можете заглянуть ко мне в гости. Если бы вы приехали, то, возможно, увидели бы Джерри, когда его привезут домой… – В ее голосе ясно звучала тоска. – У вас-то нет ограничений на поездки.

Эйлин не раздумывала ни секунды:

– Я скоро приеду. Если Джерри возвращается через неделю, то я тоже приеду.

Эми Спаркс ахнула в трубку:

– Если бы были похороны для Шона, то я бы тоже приехала…

Потом Эйлин и сама не могла понять, почему никому ничего не говорила целых четыре дня. Как ни в чем не бывало она продолжала заниматься повседневными делами, вкладываясь в них с почти сверхчеловеческим усердием, словно играла сама с собой в игру, где правило гласило «плакать нельзя!». Если дать себе волю и расплакаться, то Шону будет хуже. Она должна быть сильной. В противном случае какой смысл в том, что он уехал в то кошмарное место, где его разорвало на кусочки? Если домашние будут лить по нему слезы, то жизнь Шона окажется бессмысленной.

Эйлин действовала очень четко и планомерно: составила список дел для Пегги, договорилась, что Имон поможет в лавке; заставила Донала пообещать, что он будет отдыхать и тепло одеваться; получила разрешение для Морин приехать в Дун-Лэаре и встретиться с ней в гостинице.

А потом рассказала всем, почему уезжает.

С Шоном-старшим она поговорила солнечным июньским вечером. Села на перевернутую бочку и сказала ему, что их сын погиб. Рассказала про Джерри, как он остался без ног и как его мать позвонила, про пейзажи в Италии и что ребята направлялись в Рим. Временами, когда Шон пытался осмыслить услышанное, тишину нарушал только шум из лавки.

Они ни разу не прикоснулись друг к другу, не обнялись, когда Эйлин рассказывала, как в Ливерпуль пришла телеграмма и прочие подробности про могилу. Она говорила совсем как Эми Спаркс тогда, отрывистыми фразами про то, что все случилось мгновенно и Шон наверняка ничего не почувствовал.

Затем она замолчала и стала слушать. По-прежнему сидя на перевернутой бочке, она слушала, как Шон сначала орал и ругался, а потом рыдал и бормотал что-то неразборчивое в большой голубой платок. Она ждала, пока рыдания не стихли и не сменились вздохами.

– Хочешь, я поеду с тобой в Ливерпуль? – спросил он. – Это ведь что-то вроде паломничества? Вместо похорон?

Эйлин посмотрела на него с благодарностью. В конце концов он все понял.

– Нет, он бы предпочел, чтобы ты остался дома.

Потом она созвала всех детей и сообщила им, что их брат погиб. Она тщательно подбирала слова: «умиротворенный», «рай», «то, чего он хотел», «храбрый», «сильный» и «гордый». Затем она сказала, что они очень помогут и ей, и Шону, если будут сильными.

По щекам Элизабет текли слезы, а Эшлинг никак не могла поверить. Быть такого не может… Да как же так… Какая несправедливость… А может… А если… Потом у нее закончились слова, и она плакала на плече Элизабет, а та гладила ее по голове и говорила, что они должны быть стойкими. Имон, с мокрыми глазами и покрасневшим лицом, бросился обратно в лавку. Донал стал спорить, что Шон не может быть счастлив в раю, он же туда не собирался, черт побери! Это проклятые немцы и итальянцы его туда отправили! Он впервые в жизни произнес «черт побери».

Морин услышала новость в холодном холле гостиницы в Дун-Лэаре и расплакалась как ребенок, покачиваясь взад-вперед в объятиях Эйлин, пока не вышла хозяйка и не попросила их пойти в менее публичное место. Они ходили туда-сюда по пристани два часа, пока Морин плакала и думала про все, что Шон уже никогда не сделает.

Потом началось паломничество.

Все было как в тумане. Обломки зданий на улицах Ливерпуля, светомаскировка, очереди у каждого магазина. Поездка в госпиталь, где плакал Джерри. Эйлин проявила невероятную стойкость и улыбнулась. Она попросила молодого священника с ирландским акцентом отслужить мессу по Шону. Заупокойная служба проходила в семь утра, и Эми Спаркс тоже пришла. Эйлин надела черную шляпку и черные перчатки и принесла букет цветов, чтобы оставить его в церкви: лучшее, что нашлось вместо венка.

Но на пароме обратно в Ирландию она заплакала и даже не смахивала текущие по щекам слезы, которые промочили ее пальто, пока она сидела и смотрела на темное море и плакала от бессмысленности всего. Потом, не переставая плакать, она подошла к леерному ограждению и схватилась за поручень. Другие пассажиры видели, как ночной ветер сорвал с нее шляпу, поднял в воздух, стукнул о палубу и унес в море, но красивая женщина в черном пальто не заметила пропажу. Она что-то повторяла вполголоса, снова и снова. Наверное, молилась.

Часть вторая

1945–1954

Глава 6

Вайолет так и не поняла, почему они согласились, чтобы Элизабет закончила летний семестр в монастырской школе и пропустила День победы в Европе! Пропустила все празднование, включение освещения, снятие светонепроницаемых штор и дикое ликование, когда американские солдаты пускались в пляс с проходившими мимо девушками, когда обезумевшие от счастья толпы со слезами на глазах маршировали туда-сюда по Риджент-стрит и вокруг Пикадилли под рев клаксонов и пели во всю глотку «Bless ‘Em All».

Она чувствовала себя чужой на всеобщем празднике. Вместо мужа с вещмешком, вернувшегося домой с победой и рассказами о выигранных сражениях, у нее был Джордж, ставший еще более мрачным и раздраженным. Он бормотал себе под нос про парней с медалями и нашивками, вернувшихся на гражданку, где их восхваляют и продвигают. У нее не было дочери, которую можно гордо прижать к себе, как делали другие женщины.