Дон Мигель был великим воином против часовых стрелок. Он взбирался на башенные часы, цеплялся за длинную стрелку и надеялся, что время от этого ползет медленнее. Его невскоре разубедили; тогда он застыл в позе «шесть часов»: ноги вместе, руки по швам.

«Этот человек все-таки остановил время», – написано на могильном кресте, перекладины которого подозрительно напоминают те самые часовые стрелки.

На зверя и ловец бежит, на непокупателя – продавец, на непродавца – покупатель. Н. еще не убрал в шкаф найденную голову, когда в дверь кто-то торопливо постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Порождественский. Давненько он не появлялся…

Увидев на столе голову, гость обомлел, после чего не сразу пришел в себя, но, когда пришел, схватил голову и стал вертеть ее перед глазами, обдавая эмоциями, словно лаком. Было очевидно, что он имеет некоторое желание не расставаться с нею вообще.

– Не мое, – коротко сказал Н.

– А чье? – загорелись детским жадным блеском глаза Порождественского при мысли о возможной покупке: это была бы очень престижная покупка, а для детей и коллекционеров престиж – не пустой звук.

– Наверное, хозяина.

– Поговорю с ним, когда вернется. Этакая красотища!

«Он так чувствителен к красоте, – покачал головой Н. – Почему же тогда он геронтолог, изучает стариков? Провидит гармонию в немощи? Или, как все у нас, занимается не тем, что любит, потому что так надо? Наверное, у него есть какая-то отдушина, которую он затыкает – чем? Собой…»

И тут отдушина обнаружилась. Порождественский позвал его слушать музыку. Он, оказывается, затем и пришел.

– Приезжает известный бард Багрюжа, – сообщил посетитель. – Концерт будет в лесу. Неподалеку от того места, где собираются книжники, только еще дальше.

– А что он делает, этот бард Багрюжа? – поинтересовался Н.

– Песни поет под гитару. На хорошие стихи – Цветаева, Мандельштам.

– Музыку сам пишет?

– Нет, музыка его друга, одного самодеятельного композитора.

– Не понимаю. Стихи не его, музыка тоже… Тогда при чем здесь он? Он что, профессиональный певец или гитарист?

– Да нет, он человек трудной судьбы. Сидел, и все такое. Вообще-то он слесарь. Но стихи хорошие выбирает.

– Для себя я, скорее всего, выберу другие.

– Неужели не пойдете?

– Не пойду, – твердо отказался Н.

– Зря. Там будет много интеллигентной публики.

«А наш псевдоанглийский джентльмен, оказывается, заразился шестидесятническим сплином, хоть и человек совсем не протестный, – улыбнулся Н., когда гость, по-детски надув губы, ушел. – Бедное наше поколение! Поколение, не создавшее позитивной эстетики, умеющее только бороться, да и то не с собой. Чего доброго, еще победит…»

Появление Порождественского напомнило ему об их поездке на велосипедах, и, может быть, поэтому в его сон опять пришла Бета и сказала ему:

– Поехали на велосипедах через весь город?

Он улыбнулся ей и ответил:

– Поехали.

Весь день ушел на сборку велосипедов – они были складные и без колес. Колеса, самых разных размеров, но все сдутые, лежали на шкафу. К полуночи велосипеды были наконец собраны. Привязав к багажникам рюкзачки, они вышли из дома.

Город его сна, по всей видимости, был Москвой. Может быть, он даже так назывался – во всяком случае, когда они выезжали. Ночью город был похож на любой другой город, и на многое другое, и даже на свернувшегося в клубок волка, спящего в клетке. Временами волк сонно порыкивал урчанием грузовиков. В них сидели люди с дубинками и пели злые песни.

Бета подала ему знак, и они направили свои велосипеды на более укромные улицы. Здесь строили баррикады, им временами приходилось слезать с велосипедов и пробираться дворами.

Когда они проезжали Кремль, там уже сменилась власть. С башен сбрасывали рубиновые звезды, а металлические заборы разбирали на пики. Когда они проезжали Дом правительства, власть поменялась еще раз и в реке топили то самое правительство. Волк, очевидно, проснулся уже совсем.

Они ехали мимо Бородинской панорамы. На окрестных улицах развернулась другая, живая панорама боев на Красной Пресне, хотя Красная Пресня осталась далеко позади. Промчавшись под Триумфальной аркой, они набрали скорость и, не останавливаясь, ехали, ехали на запад.

– Москва большая, – сказал он Бете, когда они въезжали в Варшаву.

И тотчас же проснулся в другом сне. Опять с ним была Бета, а еще – их маленькая дочка, которой никогда не существовало. Втроем они пришли на стадион, приблизились к турникету.

– Вам полагаются сувениры, – сказали им веселые молодые люди. – Шапки. На ваш билет – черная, а даме и девочке – по красной.

– А без сувениров никак нельзя? – спросил Н., хотя девочка дергала его за рукав – не хотела с шапкой расставаться.

– Нет, – ответили ему молодые люди с безошибочно русскими румяными лицами. – Это обязательные сувениры.

Они втроем заняли места на трибуне и смотрели на гимнастов, которых вместо белок запустили в колеса.

– Белки интереснее, – сказала девочка.

– А теперь все дружно надеваем шапки, – объявил по стадиону радостный женский голос.

Они надели бумажные головные уборы.

Грянул марш, на большом экране показали их трибуну. И они увидели, что их шапками черным по красному образована огромная надпись: «ЗИГ ХАЙЛЬ!»

У кошмара тоже есть свой кошмар. Порою стихийный, порой окультуренный, хорошо пригнанный, уютный. Но и страшный, конечно, пугающий своей повседневностью. Противоположности сталкиваются, но два кошмара не поглощают друг друга, как можно было бы подумать, а свиваются в одно серое безвидное место, в котором никому не хочется быть, но кому-то все-таки приходится. Кошмар порою перетекает в реальность, пытается ее затопить. Если не удается, он отгораживается от реальности, основывает свою собственную хмурую цитадель и суверенно приглашает ее посетить. Окна из кошмара в некошмар – это сны. И еще стихотворения.

В ранний утренний час Н. разбудил стук, негромкий, но явственный. Кажется, стучали в потолок. Невыспавшийся и потому сердитый, Н. пошел искать корень зла.

На чердаке никого не оказалось. Стук раздавался где-то близко, кажется, слева. Н. посмотрел, но там уже была наружная стена. Он выглянул в окошко – снаружи тоже никого. Но в обшивке стены несколько досок было новых, некрашеных, этакие белые прямоугольники на зеленом фоне…

Стук перебросился на другую стену. Работали хорошо, споро. Кто? Неизвестно. Н. улыбнулся: ему вспомнились стихи из тамиздатской, «посевовской» книжки Ивана Елагина: