как к «барской причуде». Тем более что Рыков и на служителей правопорядка умел производить благоприятное впечатление: обстоятельный, улыбчивый, он нисколько не походил на безумного фанатика. Нужно сказать, что взаимоотношения подпольщиков и полиции тех лет напоминают игру в поддавки — как будто служители правопорядка не слишком хотели защищать престол, даже после грозного предупреждения 1905 года. По крайней мере, социал-демократы явно переигрывали их по целеустремленности и преданности делу — даже когда их дело казалось безнадежным. А полицейским просто лень было идти по следам беглеца в скверную погоду, допрашивать суровых и хитроумных «аборигенов». Это скажется и в 1917 году, и во время Гражданской войны — и в действиях представителей власти, следивших за пинежскими ссыльными, можно усмотреть предпосылки будущего политического кризиса и распада империи. А в революционной среде побег Рыкова произвел сенсацию.

В то время в Пинеге проживал еще один ссыльный — эсер по кличке Долговязый, писатель Александр Степанович Гриневский (Грин) с женой Верой Павловной. Да, тот самый автор «Алых парусов» и «Бегущей по волнам» — правда, тогда на его счету числились только небольшие, но яркие и уже известные в литературных кругах рассказы. Его тоже арестовали не в первый раз, за «проживание по чужому паспорту». В 1912 году Грин опубликовал рассказ из жизни ссыльных «Зимняя сказка», в котором шла речь и о побеге. Вполне вероятно, что именно побег Рыкова заставил писателя обратиться к этой теме. Герои Грина в северном изгнании отчаянно скучают. Тоска донимает их. Избегать депрессий в те годы не удавалось и Рыкову, хотя он тщательнее других скрывал свои слабости.

Почему же он решился на побег? История загадочная, мы можем только строить предположения. Если поверить Грину — атмосфера в пинежских деревушках, где жили ссыльные, сложилась мрачная. Рыков — бродяга по духу — не мог долго оставаться в этом медвежьем углу. Вот он и бросился в дорогу, не считаясь с опасностями, когда стало совсем нестерпимо. Но будем держать в уме и вторую версию, не менее правдоподобную. Пинега держала связь с Большой землей и с Большевистским центром. Через новых ссыльных, через сочувствовавших «борьбе» или просто нанятых крестьян. Разбить эту цепочку полиции не удавалось. Рыков вполне мог получить сигнал — даже из Парижа, — что он необходим партии, что намечаются важные встречи. Он в то время и впрямь был просто необходим Владимиру Ульянову.

6. «Лучше сесть в тюрьму»

Из Москвы Рыкова снова переправили за границу — на этот раз нелегально, но оперативно и без трудностей. Скорее всего, эту операцию усердно и профессионально готовили, что подтверждает вторую версию побега. Рыкова ждал Ленин.

В глубине души Рыков давно уже считал ленинскую непримиримость недостатком, особенно для политика. Слишком уж явно охватывал Старика азарт борьбы — и нередко вчерашние ближайшие соратники становились его противниками. Разве можно обходиться без компромиссов, без дипломатии? В борьбе с «ренегатами» разных мастей Ленин, по мнению Рыкова, зашел слишком далеко, перегнул палку. Недоумение вызвал у Алексея Ивановича и теоретический труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», направленный прежде всего против Богданова и его увлечения идеями австрийского мыслителя Эрнста Маха. Ленин усмотрел в этом направлении «идеалистические оттенки» и яростно с ними боролся. Рыкова вовсе не привлекал идеализм, но он считал избыточной столь напряженную борьбу с «оттенками». И, не будучи сторонником Богданова, не считал необходимым отсекать его от партии. Некоторые исследователи, начиная с неутомимого Николаевского, видели в этой деятельности Ленина исключительно борьбу за финансовые рычаги в Большевистском центре — ведь Богданов и Красин играли в нем значительную роль[36]. Думаю, ограничивать интересы Ленина «золотым запасом» партии не стоит: в первую очередь он вел борьбу за централизацию большевистских сил. Но вел ее, по мнению многих соратников, включая Рыкова, чересчур яростно и рьяно. Да еще и поднимается в философские дебри — получается, стреляет из пушки по воробьям… Да из какой пушки!

Между прочим, схожего мнения в те дни придерживался еще один большевик, в будущем ставший весьма крупным политиком, — Коба, Иосиф Джугашвили. Из сольвычегодской ссылки он писал большевику Владимиру Бобровскому: «О заграничной „буре в стакане воды“, конечно, слышали: блоки — Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: „Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится“. Это, по-моему, к лучшему»[37]. Рыков, гораздо больше Сталина знавший о маневрах Ленина и различных уклонистов, во многом мог бы согласиться с грузинским товарищем. Их обоих тянуло к практической работе… А Ленин слишком глубоко окунулся в партийные дрязги.

Подчас им казалось, что Ильич умеет только размежевываться, рвать связи, оставляя вокруг себя только верных сторонников. Как говорили противники — бессловесных рабов. Правда, Рыкова — ершистого, строптивого — никто не мог назвать человеком, не имеющим своего мнения.

И он сомневался — стоит ли идти до конца с этим невероятно работоспособным, быстро мыслящим, но несговорчивым человеком. Уйти? Меньшевики бы приняли «товарища Сергеева» с распростертыми объятиями, а они в те годы выглядели как более серьезная сила, чем «фракция Ульянова». Но… дело зашло уже слишком далеко, Рыкова знали как последовательного большевика, а перебегать из одного стана в другой — занятие недостойное. К тому же и подпольщики не чурались здорового политического карьеризма и «браков по расчету», а среди меньшевиков легче было затеряться. Там хватало своих «идеологов», талантливых (по крайней мере, тогда они казались таковыми!) литераторов и ораторов, да и организаторов. А в ленинской тактике Рыкова устраивало главное — ставка на партийные комитеты, на постоянную агитацию среди рабочих. Алексей Иванович знал и любил такую работу куда больше писанины… Ленин — политик, далеко не лишенный проницательности, — конечно, видел издержки своего упрямства. Видел, что может растерять даже верных сторонников и в конечном итоге разбазарить партию. В глубине души он уже был готов и к дискуссии, и к компромиссам — и будущее это покажет.

Впервые Алексей Иванович задержался в Европе надолго — вопреки своему желанию. Существование в эмиграции казалось ему бессмысленным, противным деятельной натуре вечного нелегала. Рыков писал Ленину: «Для меня лично стало совсем невыносимым болтаться без толку по Парижу и Берлину. Лучше уехать в Пинегу или сесть в тюрьму»[38]. Тяжелое признание, нехарактерное для Рыкова, которого все считали неисправимым оптимистом. Но и его коснулась хандра, обрушившаяся на большевиков в 1909–1910 годах, когда их дело казалось надолго проигранным. И все-таки