– Милейший Сергей Михайлович! – капитан добавил в голос иронии. – Коммерция к тому же учит видеть компаньона, пусть и потенциального, сразу. Для этого не нужно знать его много лет. Риск? Да. Но кто не рискует, тот… не имеет ничего. Я видел вас на площадке. Вы не выполняли свою работу, вы жили ей. Вы горели, пылали. Стремились достичь даже в мелком эпизоде идеала, совершенства. Выразить то, что зритель почувствует не глазами, а душой, сердцем. Вы были искренни. И так же искренне переживали за неудачу. В отличие от вашего Льва Яновича, который просто мастерил картину, как… ремесленник. А режиссер прежде всего творец!

– Он не мой, этот Лев… Янович… – ответил смутившийся Зинштейн.

Щепкин верно выбрал тон, и, как подсказывал Игнатьев, не пожалел дифирамбов. Творческие личности падки на похвалу и лесть, даже грубую, прямую. Особенно когда она произносится на полном серьезе, искренне и подана как откровение.

Сейчас, глядя в лицо молодого человека, Щепкин понимал, что тот уже согласен, уже ангажирован. Теперь только довести дело до конца и закончить разговор если не наймом, то хотя бы устным обязательством Зинштейна.

Деньги и перспектива – мощный импульс для молодого амбициозного человека. Вот пусть и творит свой шедевр… как хочет.

Зинштейн побарабанил пальцами по столешнице, убрал руку – дурной тон, выдает нервное состояние. Вопросительно посмотрел на Щепкина.

– А сюжет? Идея фильма? Съемочная группа? Где, наконец, вы хотите проводить съемки?

Щепкин украдкой посмотрел на часы.

– Вы же сами знаете, что зритель наверняка примет на ура. Сплав драмы, приключений, романтики. Со стрельбой, поцелуями, пылкими объяснениями в любви. Вот вам и идея.

– А сценарий?

– Увы, такового нет. Думаю, вы сможете его написать. Конечно, за отдельный гонорар.

– Но!..

– Снимать фильм будем во… Владивостоке. Вот где романтики хоть отбавляй!

– А как… – Зинштейн стремительно бледнел. – Как и где набирать съемочную группу. Артистов, оператора, директора?

– Кого?

– Того, кто будет доставать все, что нужно. Декорации, оружие, одежду…

Щепкин улыбнулся.

– Есть подходящий кандидат. Достанет все! Хоть луну с неба, хоть эскадру! Я снабжаю вас деньгами.

– Продюсер.

– Что? – пришла очередь удивляться капитану.

– Тот, кто финансирует проект.

– А, ну да.

– И все же… Василий… э‑э…

– Сергеевич.

– Извините, Василий Сергеевич, – Зинштейн приподнялся, – но это довольно сложно. И в какие сроки?

– Сроки? – Щепкин встал, вытащил часы. – Послезавтра в три часа пополудни отходит поезд Петроград – Владивосток. Надо быть готовым вам и тем, кого вы наймете.

Зинштейн тоже вскочил, выпучил глаза.

– Как послезавтра? Но я ничего не успею! Это нереально!

Щепкин достал пачку ассигнаций, бросил на стол. Сверху положил визитную карточку.

– Думаю, этого хватит для того, чтобы ускорить процесс. Если нет – звоните, я помогу вам.

Видя, что Зинштейн пребывает в недоумении, Щепкин приобнял будущего режиссера будущего шедевра и задушевно проговорил:

– Смелее, Сергей Михайлович! Мы с вами такую кашу сварим! Самое время начинать творить! А?

Он схватил безвольную руку Зинштейна, энергично пожал ее, бросил «До завтра, встречаемся, в “Дононе”» и, продолжая играть разбитного мецената, пошел к выходу, оставив за спиной застывшего Зинштейна.

«Теперь не сорвется. Теперь, когда увидел деньги, увидел перспективу, почувствовал самостоятельность – сорваться не должен. Да и я не дам…»

Выйдя на улицу, Щепкин стер с лица приторную улыбочку, посмотрел на темное небо, натянул кожаный навес на кабину, сел в авто и завел мотор. От выпитых ста грамм коньяка во рту было горьковато. Пил Щепкин редко и мало. Сегодня пришлось разговеться. Теперь бы выбить алкоголь из организма хорошей нагрузкой и пропарить тело. Это будет хорошо.

До хаты Гриша‑Скок добрался только перед рассветом. Сперва бежал, потом долго сидел в подворотне, а потом окольными путями пробирался к окраине города, где в небольшом домике жила его подруга, молодая разбитная девица Клавдия.

Он ввалился в дверь весь грязный, исцарапанный ветками, посиневший от холода и злой до предела.

Клавдия ахнула при виде своего хахаля, подхватила и почти донесла до горницы. Разула и раздела Гриню, бросила грязные вещи в угол и стала осторожно обтирать крупное тело рушником. Спрашивать милого дружка ни о чем не стала, знала, как он этого не любит.

Григорий немного пришел в себя, отстранил руки девушки и хрипло выдохнул:

– Дай водки.

– Что? – не поняла сразу Клавдия. Раньше ее дружок водки никогда не просил.

– Дай водку! – рявкнул тот, шарахнул по столу кулаком и грязно выругался.

Клавдия охнула, прижала руки к губам, опрометью бросилась за занавеску к шкафу и вынесла оттуда бутылку водки. Налила половину кружки, но Григорий выхватил у нее бутылку и стал пить прямо из горлышка. Поперхнулся, закашлял, пролив на грудь и пол почти половину, не глядя поставил бутылку на стол, вытер губы ладонью. Глянул на себя – почти голый – и нетвердым шагом пошел в спальню.

Там он ничком рухнул на кровать, смял руками подушку, спрятал в ней лицо и глухо зарычал. Клавдия тихонько присела рядом, положила теплую ладонь на его широкую спину, осторожно погладила.

– Гриша, соколик мой… что с тобой?

Григорий долго не отвечал, продолжал комкать подушку, порвал наволочку. Потом повернул голову и ответил:

– Батяню мово и брательника… легавые положили. Суки!

Клавдия вздрогнула от его скрежещущего голоса, ахнула, прижалась щекой к спине.

– Как же так? Гришенька, как же так?

– Ум‑мм… гады! В спину!

Григорий повернулся, посмотрел на Клавдию и хрипло выдохнул:

– Дай еще водки!

Когда Клавдия вернулась в комнату с бутылкой, Гриня уже спал, разбросав руки и уткнув лицо в подушку.

Почти весь следующий день Скок пил и лежал на кровати, глядя то в потолок, то в окно. В голове было пусто, на душе больно. Говорить не хотелось, да и не с кем было. Клавдия молчала, приносила еду и закуску, ставила на столик, тихо сидела рядом, гладила его по голове и уходила. Григорий был ей за это благодарен.

В минуты забытья перед его глазами вставала фигура отца, в тот последний момент, когда он, умирающий, молил о мести. Григорий мычал от боли и скрипел зубами, давя в себе крик.