можем быть причастны – это скрытое, тайное движение мира, превышающее наше понимание.  Маша говорила сегодня, что постоянной коммуникативной стратегией Рубинштейна была «иронически-добродушная аскеза»: в ней был элемент самоумаления, чтобы дать место самореализации собеседника (побочным эффектом такой аскезы оказывается комфортабельность диалога, но Рубинштейн не стремился быть ""хорошим для всех"", комфорт тут не был главной целью - целью, как мне кажется, была свобода для обоих собеседников). Мне эта формулировка представляется абсолютно точной, но еще я думаю, что это качество Рубинштейна, пусть и было в нем первоначально, но само очень развилось от такой поэзии, которую он писал в 1970—90-е годы. Мне кажется, создание новой системы стихосложения было неотделимо от основной культурно-рефлексивной задачи Рубинштейна: с помощью стихотворений на карточках Рубинштейн показывал, что мышление тех, кто считает себя интеллектуалами, и романтически (в смысле романтической иронии, основанной на воображаемом «выпрыгивании» из реальности) рассматривает общество со стороны, само состоит из блоков («Кто не храпит? Ты не храпишь?» «Так и сказал – из КГБ?»), которые могут быть уравнены между собой и тем самым представлены как смешные стереотипы. Смешные, но не перестающие быть психологически очень понятными и объяснимыми. Не простительными, а именно объяснимыми: Рубинштейн был лишен кружкового снобизма.  Рубинштейн стал гораздо меньше писать стихов – лет на десять и вовсе перестал – примерно в 1994 году. Произошло это, по-видимому, потому, что интеллигентская речь позднесоветской эпохи именно в это время стала распадаться, вообще все в русском языке (как и в других постсоветских языках) пришло в движение, социальные маркеры интеллигентской, люмпенской, бюрократической и другой социально-окрашенной речи стали распадаться (конечно, тут можно найти некоторые параллели с послереволюционной трансформацией русского языка в 1920-е годы, но эти параллели были неполными, они могут работать как «ложные друзья переводчика», и сейчас я говорю о другом). И здесь сложилось второе направление деятельности Рубинштейна – мне кажется, не менее важное, чем первое. У этого направления опять-таки было две стороны.  Первая из них – продолжение языковой рефлексии другими средствами. Теперь работой Рубинштейна стало понимание меняющегося языкового мышления в историческом контексте -- и уже не только интеллигентского, а разного. Главным методом такой рефлексии для Рубинштейна стали эссе. И здесь я позволю себе подчеркнуть: это была работа в историческом контексте. К историзации языка и мышления – именно для «подсвечивания» их изменчивости -- Рубинштейн обращался разными способами. То это была книга «Круглый год», в которой юбилейные даты из календаря оказываются соотнесены со смешными случаями из жизни автора. То это была поздняя книга «Тайный ход» (хотелось бы узнать теперь, успел ли ее закончить Лев Семенович и выйдет ли она) – не мемуары в традиционном смысле, а скорее набор историй-вспышек, отдаленно напоминающий «Альбом для марок» Андрея Сергеева. Истории из «Тайного хода» позволяют увидеть столкновение разных языков и способов мышления в обществе 1950-х годов, взятом в «капле» -- коммунальной квартире на окраине Москвы.   Как совершенно справедливо говорит Маша, один из последних проектов Рубинштейна – составление коллажей из немыслимых заголовков новостей (типа «Москвичка откусила мужу ухо и попала на видео»), придуманных ради кликбейтности, был тоже методом иронической рефлексии языка; кстати, и тут идея списка заголовков уравнивала разные безумные фразы друг с другом.  Второй задачей Рубинштейна, начиная с 1990-х, стало перформативное удержание сообщества. Уже много раз сказано, что интеллигенция в том смысле, в котором она существовала в позднесоветское время, в 1990-е прекратилась, на смену ей пришли другие формы сообществ, часто состоящие из тех же самых людей, не ставших вовсе другими и не отказавшихся от многих из своих привычек, бытовых и ментальных. Рубинштейну, мне кажется, хотелось – даже не на уровне рационального целеполагания, а просто он иначе не мог жить – сохранить пространство, в котором люди могут друг друга «понимать с полуслова» (Б. Окуджава). Я думаю, что концерты советских песен, которые Рубинштейн давал в 2000-е годы, были таким способом эмоционального удержания сообщества. Эти концерты были противоположны по смыслу «старым песням о главном», потому что они были построены не на сентиментальном (пусть и ироническом по тону) любовании советской культурой, а на ироническом остранении: ну вот, да, мы еще и из этого состоим, мальчики и девочки сделаны не только из того, что сказано в известном стихотворении, но еще и из этих песен, впитанных из детского слушания радио.  Для Рубинштейна эти песенные перформансы не были самоценностью – когда он понял, что повторяется, что происходит «автоматизация приема», он стал блогером. Его работа колумниста в разных изданиях, начиная с 1990-х, и его деятельность блогера были тоже способом эмоционального удержания и выстраивания-заново сообщества, в котором люди – даже в нынешних страшных условиях – могут иронически и сочувственно друг к другу говорить о том, как язык стереотипизируется, мутирует, соблазняет. Это необходимо для того, чтобы понимать, из чего состоит ненормальность и репрессивность нынешнего существования российского общества. Противостоять этой ненормальности можно, если выявлять ментальные ловушки. Рубинштейн, как никто другой, умел показывать, что эти ловушки – смешны, и это было и остается очень важным умением. «Сатана… этот гордый дух… не выносит насмешки» (Томас Мор, «Диалог об утешении от скорбей», пер. Н. Трауберг). Рубинштейна многие любили еще и потому, что выбранный им тон и стиль разговора задавал норму не как актуальное состояние – типа, «мы тут с вами все нормальные люди» -- а как идеал, к которому имеет смысл стремиться. Достижимый, но требующий мыслительного труда.  Эту работу Рубинштейн осуществил не для интеллигентской тусовки, а для всех. И стихи его написаны тоже для всех, кто захочет понять, как можно весело думать о стереотипах собственного мышления. Бывает ведь такое, что человек пишет из очень конкретной позиции, а это потом оказывается нужным в самых разных культурах на протяжении десятилетий и даже веков.  Рубинштейн умер буквально на бегу, как и его друг Дмитрий Александрович Пригов. У Пригова случился инфаркт, когда он ехал в метро на репетицию перформанса с группой «Война». Рубинштейна сбила машина (и да, я помню, что Пригов потом неделю умирал в больнице, как и Рубинштейн – я все эти дни проводил в уме эту параллель). Как будто оба они ушли, сказав что-то вроде «и так далее», которым иногда обрывал свое чтение Хлебников. Как реализовать это «и так далее», придется теперь решать тем, кто любил Рубинштейна и для кого его слово было значимо.  Хочется сказать Льву Семеновичу бесконечное спасибо, но я чувствую при этом неловкость. Это примерно как благодарить родителей за