И юный царь отчетливо понимал это как никто другой. После обедни и молебна он вышел из Кремля вместе с духовенством, с боярами и воеводами, с дружиной, взошел на лобное место и обратился к молчаливо застывшему народу своему:

— Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными. Моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии несправедливые! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сия крови! А вы ждите суда небесного!

Голос его дрожал и возвышался, становился все грознее и раскатывался по Красной площади:

— …Люди Божии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет, оставьте ненависть и вражду, соединимся же все любовию христианскою. Отныне я — судия ваш и защитник.

В этот день будто бы вся Россия сошла к Иоанну на лобное место, внимая каждому слову и обету юного, но умудренного не по летам венценосца, начавшего править в любви и великодушии. Высокий и стройный, со светло-серыми глазами, исполненными огня, знал ли он то, что скажет под конец жизни, принимая монашескую схиму: Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел — заплатили мне злом за добро, ненавистью — за любовь.

Минуло тринадцать лет. Уже были взяты Казань и Астрахань, уже прошел царь через горнило смертельной болезни и измены близких, уже начал войну с Ливонией за древние славянские земли, затмив предков своих могуществом и добродетелью. Но в тот 1560 год почила кроткая и нищелюбивая Анастасия, отравленная злоумышленниками, надеявшимися сломить дух Иоанна. Но стал он еще более грозен к неправде и радетелен к народу своему и Отечеству, требователен к совести. Явился к нему в то время некий купец Петр Новоторжский и рассказал следующее: плыл он вместе с сыном своим по Москве-реке из Коломны в Первопрестольную. Когда барка их поравнялась с местом бывшего монастыря Даниилова, купеческий сын почувствовал вдруг приближение смерти от нестерпимой боли в животе. Отец, по совету спутников, перенес болящего к могиле московского благоверного князя Даниила, отыскав ее по Провидению Божиему. Положили на каменную плиту, позвали священника. И — после молебна о здравии — поднялся сын на ноги, стал полностью здоровым. Это ли не чудо чудное?

Выслушав купца, царь Иоанн Грозный в благочестивом порыве велел возобновить древнюю обитель, долгих два века остававшуюся в запустении. Построить каменные кельи и каменный же храм во имя Святых Отцов Семи Вселенских Соборов, ежедневно совершать службы и каждый год идти к этому месту из Кремля крестным ходом — с митрополитом во главе — к могиле благоверного князя Даниила…

1

Когда мы покинули избу, провожаемые лающим псом, Алексей выглядел заметно разочарованным. Меня же больше всего поразил кровоточащий лик иконы, и я также был слегка не в себе. Не могла же старуха сделать это специально, к нашему приходу? А благоухание? А мой отчетливый страх и беспокойство, когда я стоял перед иконой, и какой-то жар в глазах, тяжесть в груди, томление сердца… Это необъяснимо. Только сейчас, на свежем воздухе, я обрел прежнее расположение духа и присущую мне насмешливость. А время подходило к девяти часам, уже совсем стемнело. Хорошо хоть что мы запомнили дорогу назад — мимо поля и через лесок — к станции.

— Ну что, старая ведьма не оправдала твоих надежд? — спросил я у Алексея, который шел впереди.

— Ну что ты городишь? — обернулся он. — Нормальная женщина, просто боится говорить правду. Напугана самой жизнью. Или не знает. Отец мог ей ничего не рассказывать.

— Или напугана не самой жизнью — чего ее бояться-то? — а теми, кто приходил до нас. А жизнь надо не бояться, а любить, как пел Марк Бернес. Впрочем, есть у жизни свои особые любимчики, которых она никогда не пугает по-настоящему.

— Ты говоришь верно, — согласился Алексей. — Те, кто приходил до нас, явно заняты поисками того же, что и мы. Попробуем проанализировать ситуацию. Двое вежливых, в белых рубашках — это наверняка какие-нибудь путинцы, из спецслужб.

— Ищут святые мощи князя?

— Да. Я уверен, что беседа в Оптиной пустыни, в скиту, не прошла для президента бесследно. Не тот он человек, чтобы не ухватиться за спасительную соломинку.

— Соломинку? Да скорее он ее изломает и искрошит по заданию вашингтонского ЦК или ЧК, ежели доберется, — фыркнул я.

— Это вопрос спорный. Я лично хотел бы думать иначе. Ну а двое других — колючих — это, разумеется, братки. Мощи им не нужны, они ищут драгоценный крест. Ты, кстати, положил его в банк?

— Нет, загнал барыге.

— А по адресам, которые я тебе дал, ездил?

Мы уже вошли в лес и теперь шли медленно, кругом были какие-то коряги и пни, будто из-под земли вылезли. Вроде бы прежде их не наблюдалось. Или мы сбились с пути? Да и луна как-то тускло и зловеще высвечивала всю эту лесную корявую нечисть.

— Ездил-ездил, — сказал я. — Только и делал, что носился из одного конца Москвы в другой, каблуки стоптал.

— Врешь ведь! — вздохнул Алексей.

— Богом клянусь! — ляпнул я, и тут же, где-то над нашими головами вдруг заухал филин: смачно и противно. Может и не филин, а еще какая-нибудь нетопырь, не знаю, я не орнитолог.

— Ну хорошо, — сказал я, останавливаясь и швырнув в филина палку. — А третий? Наш друг Яков Блюмкин? Этот-то откуда тут мог взяться?

— Самая большая для меня загадка, — пробормотал Алексей. Он тоже остановился, озираясь вокруг. — Мы не заблудились?

— Пойдем назад?

— Нет, вперед.

И мы вновь двинулись по лесу, рискуя каждую минуту запнуться о вытянувшиеся из-под земли корявые руки и сломать себе голову.

— Должно быть, пока мы сидели у старушки, тут славно поработали местные дровосеки. Не иначе как древесный спирт гонят, — сказал я. — А кто вообще этот Василий Пантелеевич? Откуда вынырнул?

— Откуда… Из союза воинствующих безбожников. Был такой в тридцатые годы. Справляли комсомольские пасхи в закрытых храмах. Иконы резали, алтари рубили. Шабаш, одним словом. Под руководством главного атеиста Емельяна Губельмана. Они обещали превратить Москву в главную безбожную столицу мира. А ко второй пятилетке покончить с православием окончательно. Это еще задолго до того, как Никита Сергеевич грозился показать по телевизору последнего попа. История всегда повторяется, тебе ли это не знать, как профессионалу!

— Повторяются люди, — уточнил я. — Потому что клонируют друг друга на протяжении всей истории. Впрочем, это черта обезьян, а не тех редких особей, коих действительно можно назвать человеками. И значит, Василий Пантелеевич был активистом-чекистом этого союза воинствующих безбожников?