Вот что значит: довольствоваться тем, чтобы быть человеком, довольствоваться тем, чтобы быть малым, тварью, которая столь же мало способна поддерживать себя в своем существовании, сколь мало способна саму себя создать. Если же человек забудет Бога – и станет пытаться сам себя питать, то это и будет заботой о пропитании. То, что человек сеет и жнет, и собирает в житницы, что он трудится, чтобы добыть себе пищу, – это весьма похвально и приятно Богу; но если человек забывает Бога и думает сам себя питать своим трудом, то он будет обременен заботой о пропитании. Если и самый богатый из всех когда-либо живших людей забывает Бога и думает сам себя питать, то он обременен заботой о пропитании. Так что не будем скверно и мелочно полагать, будто тот, кто богат, избавлен от заботы о пропитании, бедный же – нет. Ведь от нее избавлен только тот, кто, довольствуясь тем, чтобы быть человеком, понимает, что Отец Небесный питает его, – а это доступно бедному точно так же, как и богатому.

Забота о пропитании есть, следовательно, западня, в которую никакая внешняя сила, никакая действительность не может поймать человека, в которую только он сам – богат ли он или беден – способен поймать себя, не желая довольствоваться тем, чтобы быть человеком. Ведь если он не желает этим довольствоваться, на что сверх этого он притязает? Он притязает на то, чтобы быть самому себе провидением на всю предстоящую жизнь или, может быть, всего лишь на завтрашний день; и если он ищет этого, он – ловко – идет в западню, богат ли он или беден. Он желает словно бы окопаться на маленьком или большом участке, тем самым как бы исключая этот участок из ве́дения заботливого и щедрого Отца Небесного и Его Промысла. Быть может, он до тех пор, пока не будет уже слишком поздно, не замечает того, что, окопавшись и став уверен в своем будущем, он на деле живет – в западне. Он сам с собой делает то, что крестьянин сделал с голубем, он запирает сам себя, думая, будто теперь он всем обеспечен, но тут-то он и оказывается пойман, то есть, иначе говоря, он оказывается отрезан от заботы Провидения и брошен на произвол заботы о пропитании. Ведь только тот бывает пойман в эту западню, кто сам запирается вместе с большим или малым имуществом, думая питать себя сам; и только тот свободен от заботы о пропитании, кто – будь его имущество большим или малым, будь он даже нищим – понимает, что Отец Небесный питает его. И тот, кто с дерзкой ловкостью, запираясь, ловит сам себя в западню, тот, подобно лесному голубю, встает в духовном смысле на путь, ведущий к смерти.

Итак, теперь ясно, что забота о пропитании привходит вместе со сравнением, и притом со сравнением весьма ужасным: человек не желает довольствоваться тем, чтобы быть человеком, но желает сравниться с Богом, желает сам себя полностью всем обеспечить, чего не позволено никакому человеку, – и потому его обеспеченность всегда сопряжена с заботой о пропитании.

Но и другим образом забота о пропитании обнаруживает свою связь со сравнением: она является не насущной заботой настоящего дня, но представлением о будущих нуждах. Сравнение опять же появляется здесь, поскольку человек не желает довольствоваться тем, чтобы быть человеком. Так, бедная небесная птица начала сравнивать себя с богатыми птицами; и это сравнение побудило ее заботиться о пропитании. Что значит быть голодной и отыскивать пищу, она знала давно, но заботы о пропитании у нее до этого не было. И поскольку такие характеристики, как богатый и бедный, не отделены друг от друга зияющей пропастью; поскольку они, напротив, постоянно соприкасаются друг с другом и спорят о том, где пролегает между ними граница; и поскольку самые разные соображения влияют на то, как понимаются богатство и бедность; постольку желанное для сравнивающего положение может быть самым различным. Заботящийся о пропитании, таким образом, не желает довольствоваться тем, чтобы быть человеком, но желает быть много кем еще или многое помимо этого иметь: желает быть богатым, зажиточным, состоятельным, жить в достатке и т. д. и т. п. Он смотрит как раз не на птиц небесных – отвращая взор от различий между людьми: он смотрит на других, сравнивая себя с ними, смотрит на различия между людьми, и в основе его заботы о пропитании лежит сравнение.

Но даже если заботящийся о пропитании не сравнивает свое имущество с имуществом других, говоря о заботе о пропитании там, где уместнее было бы говорить просто о мирской заботе (ведь забота о том, чтобы иметь столько же, сколько имеет тот-то и тот-то, – это не забота о пропитании), – если это и не имеет места, все равно в основе заботы о пропитании лежит сравнение, поскольку это забота об удовлетворении не действительной, но лишь представляемой потребности. Почему птица не имеет заботы о пропитании? Потому что она не сравнивает один день с другим; потому что она, по слову Евангелия, предоставляет каждому дню иметь свою заботу. Ведь даже если заботящийся о пропитании не сравнивает свое положение с положением других людей и в этом смысле «хранит себя неоскверненным от мира»[40] (ах, сравнение – это, пожалуй, один из пагубнейших видов осквернения), – если он все же беспокойно сравнивает один день с другим, если он в день, когда у него есть обильное пропитание, говорит: а завтра! а в день, когда его пропитание скудно, говорит: завтра будет еще хуже, то он все же сравнивает. Однако как бы такой заботящийся о пропитании, читая это, не потерял терпения и не накинулся на автора беседы. Уж лучше я, подобно языческому мудрецу[41], который из почтительности перед предметом беседы закрывал свое лицо, – лучше я из почтительности перед заботящимся о пропитании закрою свое лицо, так что я никого не буду видеть, но буду просто говорить о птице небесной. Ведь именно в силу этого рода сравнения лесной голубь, печальным образом беспокоясь о себе, изо дня в день был подвержен заботе о пропитании; хотя он и признавал, что получает довольно пропитания, но его огорчало отсутствие гарантий; ему казалось, что он так зависим – от Бога. Его огорчало, что он никогда с уверенностью не мог сказать о завтрашнем дне – но все же не будем забывать, что он мог бы в Божественном смысле с уверенностью сказать: Отец Небесный даст мне завтра достаточно пищи; не будем забывать, что он мог бы с самой большой уверенностью говорить о завтрашнем дне, если бы ограничился тем, чтобы от сердца благодарить за день сегодняшний! Разве это не так? Если бы влюбленная девушка, когда к ней пришел бы любимый, сказала: «Приходи и завтра», – в ее любви было бы какое-то беспокойство. Но если бы она безо всякого упоминания о завтрашнем дне бросилась ему на шею и сказала: «Спасибо, что ты сегодня пришел», – то она была бы совершенно спокойна насчет завтрашнего дня. Или если бы были две девушки, и одна сказала бы своему любимому: «Приходи и завтра», – а другая сказала бы: «Спасибо, что ты сегодня пришел», – какая из этих двух девушек была бы больше уверена в том, что ее любимый придет и завтра?

В мире часто случается видеть бесполезную и, возможно, безрезультатную тяжбу, когда бедный говорит богатому: да, тебе хорошо говорить, ты избавлен от заботы о пропитании. Дай Бог, чтобы бедный поистине понял Евангелие – понял, что дела бедного не столь уж плохи, что Бог благоволит ему так же, как и богатому, если не больше. Евангелие не позволяет обману чувств, порожденному видимыми различиями, ввести себя в заблуждение; не позволяет привлечь себя выступить на стороне одного человека против другого – на стороне богатого против бедного или бедного против богатого. Если не имеющий заботы о пропитании поистине приятен в очах Божиих, значит ли это, что Бог благоволит только богатому? Вовсе нет. Если бедный действительно будет довольствоваться тем, чтобы быть человеком, и научится у птиц небесных жить без заботы о пропитании, то он поднимется над видимыми различиями и порой, возможно, будет иметь повод сказать: «Несчастный богатый, как он заботится о пропитании!» Ведь кто по праву и поистине может сказать: я лишен заботы о пропитании? Если это скажет богатый, указывая на свое богатство – будет ли хоть капля смысла в его словах! Не будет ли он вопиющим образом противоречить сам себе – он, кто неизменно держится заботы о пропитании, когда удерживает ее на расстоянии своими сокровищами, о которых он печется и которые умножает из заботы о пропитании! Вот если бы богатый раздал все свое имущество, бросил бы деньги и заботу о пропитании прочь от себя и тогда сказал бы: «Я лишен заботы о пропитании», – тогда в его словах впервые появился бы смысл. Но тогда он как раз стал бы подобен бедному, у которого нет ничего такого, что он мог бы бросить, и который бросает заботу о пропитании на Бога[42] и говорит: «Я совершенно лишен заботы о пропитании». Разве богатство не должно быть отринуто для того, чтобы в этих словах мог быть смысл? Если бы кто-то, собрав множество дорогих и прекрасных лекарств и ежедневно пользуясь какими-то из них, пожелал бы, указывая на эти лекарства, сказать: «Я не болен», – разве в этом не было бы вопиющего противоречия!