Она не любила людей, просто не выносила. Она любила собак. У неё всегда жили эрдель-терьеры — и только эрдель-терьеры. Была художница. Мне рассказывали про её картины — там были серые камни, только серые камни, больше ничего. Но если посмотреть под одним углом, то они выглядят мрачными, тяжёлыми, занимающими всё пространство холста. А если немного под другим, то они были серебристые, как бы пронизанные мерцающим светом. А вместо подписи маленькая стилизованная фигурка эрдель-терьера. Она со мной была в каком-то очень отдалённом родстве, не знаю, никогда её не видел.

Почему?

Ну, я же всё-таки отношусь к виду хомо сапиенс са- пиенс. В том смысле, что не эрдель-терьер, ей, наверное, было бы со мной не интересно знакомиться. С этого же я и начал — она любила только эрдель-терьеров.

Лето. Жаркий тяжёлый воздух. Лена и Алёна встречаются, чтобы совершить прогулку. У Лены колечко с золотистым стразом, непростые платья, зато у Алёны есть собственные наручные часы, которые, как она утверждает, мелкими-мелкими циферками показывают температуру воздуха. Лена не верит: она своими глазами видела, что это не цифры, а буквы, крошечная надпись, гласящая: «сделано в СССР». Алёна возмущается и утверждает, что часы ей привезли из Америки. Америка далеко, невозможно проверить. Лена презрительно фыркает: она учит английский в школе и уже кое-что знает. Алёна поёт песню, состоящую из непонятных слов, она утверждает, что знает по-английски. Лена возмущается: она же не идиотка. У них нет ничего общего. Однако у Алёны есть кое-что поинтереснее: маленький джунгарский хомяк. Он бьётся в ладони как чьё-то крошечное мохнатое сердце. Это сближает Лену и Алёну: первая просит подержать, вторая интересничает, но даёт. Получается, что первая будет обладать хомяком не всегда, лишь какое-то время, потом придётся вернуть. И крошечное мохнатое сердечко, побывав частью плоти другого, непонятного существа, приобретёт новые интересные свойства. Лена жалеет Алёну, бабушка рассказала ей, что у той нет отца, а мать где-то далеко. Кроме того, не следует упускать из виду маленькое мохнатое сердце. Может быть, думает Лена, стоит дать ей каких- нибудь книжек. В этой деревне мало детей её возраста, и они все дикие, деревенские, загорелые. С ними лучше не связываться. Да они и не захотят. Лена и Алёна приближаются к маленькой хозяйской кошке. Кошка ласковая, она этой весной принесла пять разноцветных котят, и они уже немного подросли. Кошка ласковая и имеет имя, то есть почти человек. У хомяка тоже есть имя, какое — Лена забыла. Они решают их познакомить. Может быть, они подружатся, ведь подружились же Лена и Алёна, хотя у них для этого было, признаться, совсем не много оснований.

Лена потом вспоминала: её удивило даже не то, что кошка сожрала хомяка, а то, что она это сделала мгновенно. Они не успели ничего предпринять. Как-то вдруг напрягшись, сгруппировавшись, превратившись словно бы в моток медной проволоки под напряжением, она издавала какое-то металлическое урчание, маленькая электрическая мясорубка. После всего на потемневшей земле остались только печень и почки, нетронутые и аккуратно обсосанные: возможно, хомяк был чем-то болен от человеческого нездорового образа жизни или просто кошка не любила субпродукты. Лена и Алёна стоят, остолбеневшие, как, думает Лена, соляной столб, а Алёна думает просто: как камень. Обе они совсем, совсем ничего не могут поделать и сожалеют о собственной глупости. Им по девять лет, и им хорошо известно о том, что кошки питаются мелкими грызунами, допустим, мышами или, если приведётся, джунгарскими

хомяками. Если называть их всякими именами, то это ничего не изменит. Они просто об этом забыли.

Через несколько дней колечко с золотым стразом куда-то девается. Лена подозревает Алёну, Алёна возмущена. Семьи их ссорятся, та и другая сторона глубоко оскорблены. В свою защиту Лена говорит: «Она всё время крадёт мои слова. Она крадёт мои слова». Старшие говорят: «Может быть, ты просто его потеряла». Лена повторяет: «она крадёт мои слова», как будто не замечая.

Вечером она долго не может заснуть. Душно, и марля, понавешанная на окнах от комаров, еле колышется. Лена сжимает кулаки и беззвучно повторяет: «ничтожество. Ничтожество. Ничтожество».

Вошёл, сутулый такой, весь как будто собранный из детского конструктора «Тело человека», причём набор был с брачком, так что коленей и локтей оказалось чуть больше предусмотренного. Проф. Т. вспомнил кстати из Эмпедокла: прежде органы людей и животных существовали сами по себе, как отдельные организмы, а после для каких-то своих целей объединились. Как попало, по принципу случайной комбинации, как же они в итоге оказались на своих местах? А это вот в итоге и начали называть «на своих местах», попривыкнув. Вошедший молодой человек был сотворён точно по Эмпедоклу, во всяком случае, производил именно такое впечатление.

Рассказывайте. Садитесь.

Молодой человек в точности последовал полученной инструкции, то есть сперва рассказал и только потом уселся на краешек стула, рассказ, впрочем, был недолог:

Слышу голоса.

Молодой человек на слова был явно скуп, считал, например, что форма глагола избавляет от необходимости употреблять личные местоимения.

Вот как. Очень интересно. — Профессору было ни разу не интересно. — И что они вам говорят?

Говорят нехорошее. — Молодой человек был верен себе.

Потрудитесь объяснить. Что такого нехорошего они вам говорят?

Говорят, что должен сделать одну вещь.

«Так мы до Страшного суда не закончим», подумал профессор. У него ещё было одно дело, с которым следовало разобраться как можно скорей, и другое, которое срочности не требовало, но было приятным. Он откашлялся, потому что думал, будто это придаёт людям внушительности, а ещё потому, что в горле скопилась мокрота.

Какую вещь?

Должен уничтожить одно существо.

Это уже интересней. Какое существо?

Неважно какое. Важно, что одно.

Человеческое?

Не обязательно. Собаку. Насекомое. Ребёнка. Вас. Себя. Не важно. Любое живое существо.

Тут профессору впервые за день стало интересно. Логика голосов была ему неясна.

И какой в этом смысл?

Молодой человек из конструктора оживился:

Стало очень много вещей. Новое появляется, когда старое не успевает умереть. Мир теснится и сплющивается.

Вот как? я так слышал наоборот — что мир разлетается.

Разлетается? Чёрта с два он разлетается. Вещи стали тонкими, очень тонкими, сквозь них уже можно видеть. Всё помещается на острие иглы. Там, на острие иглы, может разлетаться сколько угодно.

И что в этом плохого, разрешите узнать?

Что плохого? Скажу, что плохого. Воткнут в подушечку для булавок, узнаете, что плохого.