Однажды прошёл слух, что в семье ребёнка из города Т. родился другой ребёнок. Одноклассницы, прежде ребёнка из города Т. презиравшие, потянулись в его квартиру, влекомые неким инстинктом, естественно обострённым в период роста молочных желез и оволосения телесных пазух. Показалось, что в стандартной квартире стандартной шестнадцатиэтажки необычно низкие потолки. Возле дверного косяка притулился паук и сосредоточенно сосал третьеводняшнее какое-то незадачливое насекомое, хмуро взирая на вновьприбыв- ших двумя рядами чёрно-жёлтых несъедобных глазок. Пол, покрытый тусклым линолеумом, имитирующим неизвестно что, там и сям вздымался, точно внизу, между половицами, происходили не то военные действия, не то тектонические смещения. Ребёнок из города Т. держал на руках другого ребёнка, уже, стало быть, не из города Т., а из нашего, держал как батон хлеба. Времена были те ещё, и батон хлеба можно было приобрести лишь предъявив паспорт. Именно эта дикая мысль и пришла тогда в голову Л. и показалась настолько дурацкой, что осталась там на десять, двенадцать лет в качестве необязательного сувенира: «Как это ему продали хлеб, когда паспорта-то ему по возрасту не полагается?».

Они были небольшого размера, все умещались на раскрытой ладони взрослого человека. На вид неброские: одна — что-то вроде глиняной юлы, другая — узкий кожаный ремешок, завязанный в узлы, продолговатые, словно бы косточки каких-то плодов. Видно было, что те, кто их изготовил, не старались произвести приятного впечатления или кого-либо искусить.

Ну как? — поинтересовался Т., прежде чем изъять вещицы и спрятать их в особый ящичек.

Да особо никак, — ответил Р., ссыпая культовые предметы, за незаконное обладание которыми кое-где кое-когда запросто могли и убить, — не представляю, чтобы это в принципе могло работать.

А между тем они и сейчас работают.

И Т. начал рассказывать. По мере того как действие повествования развивалось, взгляд Р. становился всё более осмысленным, как если бы ему вдруг предложили какую-то исключительно выгодную сделку. В некоторый момент он даже чуть было не стукнул кулаком

по столу, но сдержался и не стал. Внезапно их прервали. Резкий звонок в дверь, напоминавший крик какой-то птицы, какие здесь не водятся. Т. извинился и вышел.

Так получилось, что Р. некоторое время оставался один на один с загадочными предметами, которые по прежнему лежали в ящичке и молчали. Он осторожно потянулся и взял один, кося глазом в прихожую, несколько секунд подержал его с сосредоточенным видом, после чего быстро положил предмет на место. К моменту возвращения Т. он уже сидел в прежней позе, скрестив руки на груди и, казалось, скучал.

Ну вот, на чём бишь это я остановился?

Дай-ка мне взглянуть ещё раз, — попросил Р..

Нет, — сказал Т., — теперь это может быть опасно. — и поспешил убрать ящичек. — Я бы сам дорого заплатил за то, чтобы никогда этого не знать. Да, пожалуй, в этом их главная ценность и состоит — никто не хочет всего этого знать, тем, которые знают, они приносят муку, соль, всё, что у них есть, лишь бы только они им никогда этого не рассказывали и не показывали. Когда я им предложил забрать эти штуковины с собой, они мне только что руки не целовали.

Стало быть, вы в тот момент полагали себя орудием в руках божьих?

Предметом, только предметом.

Объяснитесь.

Глаза его, до этого момента плоские и тусклые, как у сонного карпа, тут же как бы из невидимой пипетки наполнились переливающейся жидкостью:

Вы знаете не хуже меня, что повреждения делят на нанесённые при помощи оружия, орудия или предмета. Орудие — это слишком много, это что-то специально изготовленное для произведения некоторой работы, чем Он постоянно пользуется, иногда не по назначению. А предмет — это то, что просто в нужный момент попалось Ему под руку. Во всех остальных случаях Он ни для чего его не использует, просто так получилось.

Орудие с любопытством разглядывало предмет, не забывая при этом делать соответствующие пометки.

Я сидел в прихожей, курил и размышлял о бренности мира. Я всё время о ней размышляю. Сквозь приоткрытую дверь стенного шкафа выглядывала шуба из уличных собак, изображавших лису. Мерзкая лживая шуба. Кусок полы и пуговица. Вдруг я заметил, что пуговица мне подмигнула. Я моментально сфокусировал взгляд прямо на ней. Но пуговица больше не подмигивала. Тогда я перевёл взгляд в сторону, боковым зрением, однако, продолжая следить за пуговицей. Пуговица, должно быть, учуяла этот манёвр и снова больше не подмигивала. Тогда я вновь в упор посмотрел на пуговицу, желая вызвать её на откровенный поединок. Пуговица, видимо забоявшись, не подмигивала. Тогда я соскучился с пуговицей и начал смотреть на сапоги, стоявшие особо от прочего хлама. Сапоги сидели рядом, как зайцы, чуть-чуть отворотив друг от друга носы, точно слегка поссорились, но молнии их были дружелюбно приоткрыты. Всунуть в них, что ли, ноги и пойти куда-нибудь. Я всунул в них ноги и пошёл. Например, купить молока и пива. На улице были снег и слякоть. Кроме того, на лестничной клетке мне встретилась крышка от гроба и два человека с похоронной внешностью. Когда я вышел на улицу, то обнаружилось, что у всех встреченных мною людей была такая внешность. В ближайшем магазине я пристроился в крошечную очередь и, не выдержав, спросил, по какому поводу у всех такой вид. «Вы что, телевизор не смотрите», — укорил меня человек, покупавший сыр и корнишоны. «Не смотрю, — ответил я, — у меня нет телевизора». «Так купите», — назидательно порекомендовал человек и возмущённо расплатился за сыр и корнишоны. Я зашагал домой, неся молоко и пиво и размышляя, что это всё приключилось из-за проклятой пуговицы и тут-то —

Вкус к приключениям. Неожиданно в нём открылся вкус к приключениям. Как перед человеком, чьи представления о вкусе до сих пор ограничивались «сладким», «кислым», «горьким» и «солёным», и вдруг к ним путём неожиданной смены фокуса прибавилось «хрустящее».

В это время на кухне происходило следующее: мужчина и женщина сидели за столом и ели суп с хлебом. Оба очень старые, почти неразличимые, так время раздавило их лица в мелкую трещинку, после неряшливо подклеило, так что нельзя уж было наливать в них воду, а лишь использовать для чего-нибудь сухого. Они почти одновременно опускали мелкие ложки, зачерпывали жижу, доносили до рта и там, во рту, начиналась серия удивительных превращений пищи, целый ряд трансформаций, во время которых еда смешивалась со слюной, проталкивалась по пищеводу, после её жгли кислотами и щелочами, всасывали крошечными сосочками, испытывали желчью. Казалось невероятным, что в этих старых негодных телах могла осуществляться столь сложная алхимия. Р. проникся уважением к пожилой супружеской паре, чьи тела, более не способные производить пламя и превращаться в нематериальные светящиеся объекты, не рассыпались тотчас в прах, а продолжали своё трудное и полезное существование. Даже воздух, проделав путь сквозь их лёгкие, казался обогащённым некими особыми, полезными для человеческого здоровья элементами. Им было уютно дышать, как в детстве бывает приятно потереться щекой об изнанку чужого, пахучего, гостящего на праздник пальто. После пальто залезало на хозяина, подбирало курчавые каракулевые уши и уходило по своим делам, под шелковистой подкладкой сохранялись копейка и аэрофлотская карамелька «барбарис».