его рядом с собой. Волнуясь, он овладел ею не сразу и смотрел на меняющиеся черты лица, пока Жози была охвачена неразрешимым буйством красок. От неожиданно быстрой близости с девушкой, одновременно желая узнать поведение женского тела, проникнуть в его тайны, обрести опыт, Констан двигался торопливо, не зная, правильно ли он делает. Спустя время Жози застонала, а вместе с ней и сам Дюмель — Луи встал на колени позади Констана и слился с ним. Луи задавал ритм, Констан повторял его с Жози. Вскоре Дюмель почувствовал, что вот-вот умрет от переизбытка скопившихся и бивших через край чувств: голова кипела, сердце прыгало от дикого восторга, тело стремительно терялось вес, ссыхалось, отдавая свою силу исступленному влечению, разъедавшему все органы. Жози первой почувствовала опустошенность, когда все ее чувства взорвались в ней, и она, отстранившись от Констана, часто задышала с улыбкой на губах, закрыв глаза. Но юноши еще были сплетены друг с другом. Дюмель сопротивлялся слабости, с каждым мигом подступавшей всё ближе, потому напрягал все свои мускулы, чтобы удержать тело, чтобы принимать любовь Луи. Но тот был слишком силен. Констан ощущал, как с каждым новым движением Луи его собственное сердце проделывает трещину в ребрах — грудь страшно болела, а голова давно была словно чужая: в ней плясали сладострастные образы, перед глазами плыли круги, видения, картинки, а в ушах стоял один удовлетворенный стон — его ли, Луи, или Жози, или всех вместе. Дюмель не был таким сильным, как Луи, и потому сдался. Из тела хлынул поток чувств, доставивший одновременно боль и безграничное удовольствие, и Констан без сил рухнул рядом с Жози, не сразу осознавая, что произошло, потому что не верил в случившееся. Когда все трое едва отошли от первых бурных впечатлений, то с новой силой жадно набросились друг на друга. Дюмель конкурировал с Жози за внимание Луи и пытался доставлять ему более смелые и неожиданные ласки. Он ревновал. Он вцеплялся в губы Луи, думал о присутствии девушки, явно здесь лишней, и ненависть пожирала его мысли. Но зло не должно управлять разумом, потому Констан преобразовывал его в неистовость и пылкость, еще откровеннее прижимая Луи. Когда Жози ушла, сладко отблагодарив друзей, Луи и Дюмель вновь впились друг в друга…

Вспоминая те без малого судьбоносные дни, когда Констану открылись истинные силы — божественная и мужская, — он думал, какой из них побежден, какой принадлежит. Могут ли они вместе управлять им? Теперь он знает ответ на вопрос: да, еще как. Дюмель отдан Христу — его душа верит в любовь и бессмертие. Дюмель отдан и Бруно — его тело тянется к нему вместе с душой, которая тревожится и стонет, что сейчас не может дать любовь дорогому человеку. Вот почему тогда Лексен привлек Констана, впервые оказавшись в церкви. В Бруно тоже была и до сих пор есть сила. Еще не зная Лексена, Дюмель уже видел, как тот полон энергии, как тот готов делиться ею с любимыми людьми; как Бруно тоже юн, крепок и горд, как когда-то и Луи.

Констан уже много дней размышлял о неизведанных путях человеческой души и его личной дороге, начертанной Богом на небесах. Что он, Дюмель, однажды — как и случилось — должен был встретить мрачного на вид мальчишку, у которого окажется открытое и большое сердце, полное глубокой привязанности. Констан прикрыл веки. В мыслях вновь ярко предстал Бруно. Его юное нагое тело, покрытое поцелуями. Его непослушные темные волосы разметались по матрасу, одна прядь упала на лоб, закрывая глаза, но его рука не коснулась ее. Его ладони сжимали локти Дюмеля, когда тот любил Лексена до потери пульса, обретая новую вселенную, окунаясь в искрящийся вихрь. Его глаза бессвязно фокусировались на лице Констана — разум был околдован возбуждением, а через приоткрытый рот из часто вздымающейся груди исходили сладостные стоны и просьбы продолжать. Он принимал его силу и впитывал в себя. Он сам делился ею с Констаном. Вместе они обретали равновесие и пополняли энергию своих тел: один искал и находил ее в вере, другой — в упорстве характера.

Дюмель с силой зажмурился. Образ Лексена пропал, а перед глазами, словно по водяной глади, пошли разноцветные круги.

Время терялось в пространстве, и ни одни часы мира не в состоянии были его восстановить. Скоро над Парижем пронесется гром. Роковое свершится. В это верил даже Дюмель — но сердцем не мог принять до сих пор. Майские теплые солнечные дни никого не радовали. Стоило только закрыть глаза, жмурясь от слепящего солнца, как ты видел истерзанный Париж, полыхающий пламенем сотен пожаров.

Констан с силой тряхнул головой и слишком резко отклонился, чтобы опереться о стену, как больно ударился затылком и зашипел, накрыв ушибленное место ладонью, боясь его растирать, тем самым причиняя боль. В голове зазвенело, и по ощущениям набухала здоровая шишка. Из глаз непроизвольно покатились жгучие слезы. Он заплакал — уже не от боли, но от осознания собственной беспомощности. Куда делась вся его стойкость? Куда он ее потратил? Он каждый день вспоминал Бруно, своего дорогого мальчика, который стал таким мужественным и храбрым, едва Францию охватила страшная напасть. Уже много дней его не покидал стоявший перед глазами образ Лексена. От этих воспоминаний у Дюмеля сжималось и болело сердце. В своей памяти он смотрел в глаза Бруно, и сейчас казавшиеся живыми, пылающие решимостью. В доставшейся ему военной куртке, свободный фонд которой распределялся добровольцам, юноша смотрелся как настоящий солдат, будто рожденный сражаться и защищать не просто на словах, но на деле. Это ли было его призванием? Неужели да? Дюмель помнил, как Лексен однажды сказал, что он, Бруно, пойдет на всё, на любые жертвы, лишь бы мать и Констан были здоровы и счастливы. Боится ли он своей собственной смерти? Да. Даже Констану страшно покидать этот земной мир, поскольку он думал, что, когда придет его час, он еще недостаточно будет готов, чтобы принять безгреховность и чистоту небесного царства. Он тоже совершал недостойные поступки, но не со зла. Он тоже падал духом, но не от слабости. Он никогда не отворачивался от Господа и всегда стоял лицом к нему, чтобы Иисус видел его раскаяния.

До каких пор Дюмель будет разочаровывать Бога своим унынием? Стоило наконец собраться с силами. Ради родителей и ради Лексена. Когда все вернутся в Париж, когда наступит мир во всем мире, любимые Констаном люди должны увидеть, что ему удалось сохранить всё тепло, весь свет, всю любовь и