— В нашем квартале?

— Я говорю о настоящей рекламе — на радио и во «Франс суар»!

Дедушка встал, смерил нас негодующе-сожалеющим взглядом, словно мы были семейкой умственно отсталых, и они с бабушкой Алисой удалились, оскорбленные в своем буржуазном достоинстве. На открытие они не пришли. Мы не виделись полгода.

* * *

Я отправился на авеню Гобеленов. Старую вывеску, которая всегда казалась мне огромной, заменили новой, в два раза больше в высоту. Она сверкала, мигала и показывала время и температуру воздуха. Ее было видно от самой площади Италии. Накануне открытия на стройке царил полный хаос. Старый магазин, незаметный, скромный, не менявшийся полвека, превратился в сверкающий огнями суперсовременный торговый центр, отделанный белым мрамором. В большом зале красовались ванны, сантехническое и кухонное оборудование. Все размахивали руками и суетились, как в фильмах Чаплина. Мама кричала на папу, обвиняла его в грядущей катастрофе, говорила, что ей следовало прислушаться к словам Филиппа. Папа угрожал архитектору, обещая набить ему морду, а потом засудить и разорить. Архитектор подгонял рабочих, те клялись, что работу тормозят электрики, которые возились с подвесным потолком и никак не могли закончить, но им никто ничего не говорил, потому что их прораб, двухметровый итальянец, орал благим матом, перекрывая могучим басом песенку из фильма «Мост через реку Квай». Связываться с итальянцем никто не рисковал: когда-то он работал светотехником на студии «Чинечитта», относился к своей работе очень серьезно, выставлял свет так тщательно и любовно, как если бы кухонные плиты были старлетками. Будущие продавцы распаковывали товар, наводили лоск и глянец и насвистывали в такт работе «Привет, солнце сияет, сияет, сияет». Папа дирижировал, как на параде, и на лету раздавал ценные указания. Пронзительный свист из динамиков заставил всех вздрогнуть, радист всплеснул руками и выключил звук, но в конце концов справился с норовистой аппаратурой, убрал помехи, и в зале снова зазвучал оркестр. Архитектор бегал за папой, потрясая пачкой листков, на которые папа не пожелал даже взглянуть и отослал его к маме. Она начала изучать бумаги, и на ее лице отразилось недоверчивое изумление. Архитектор протянул маме ручку, чтобы она подписала.

— Что это?

— Доплата за проделанные работы.

— Уберите звук! — кричал папа.

Пришедшая в ужас мама пробежала глазами накладные:

— Что за бред? Быть такого не может! Я не стану ничего подписывать. Это жульничество! Вам ясно?

— Ваш муж сказал мне…

— Вот пусть он и платит! Я и на сантим не превышу первоначальную смету!

Они спорили, стараясь перекричать друг друга. Мама была не из тех женщин, которых мог запугать архитектор, пусть даже дипломированный специалист и здоровенный мужик, вдвое больше ее в размерах. Папа, ведавший исключительно поставками, неожиданно вспомнил, что у него назначена срочная встреча, и ускользнул через заднюю дверь. Мама с архитектором искали его, но не нашли — никто не видел, как он уходил. Папино исчезновение еще больше их раззадорило. Архитектор счел, что его держат за болвана. Мама оскорбилась. Оба заявили, что вызовут своих адвокатов, и стали грозить друг другу судами. Каждый был уверен, что выиграет: архитектор пользовался влиянием, у мамы были высокопоставленные знакомые. Послушать их, так выходило, что один из них будет жалеть о случившемся до конца своих дней. Мама сняла трубку и набрала номер. Ее адвоката на месте не оказалось. Она не разрешила архитектору звонить из своего кабинета. Он приказал рабочим покинуть стройку. Мама пригрозила, что не заплатит, если они не закончат работу, и несчастные не знали, что делать. В этот момент снова появился папа, что только подогрело исступление архитектора, мамы и прораба-итальянца, требовавшего немедленной оплаты. Перед лицом коллективного безумия я почувствовал себя бессильным, вернулся домой и взялся за «Человека бунтующего».

Папа вернулся рано утром, выжатый как лимон, но выглядел он довольным. В магазине все было готово — за исключением звукового сопровождения. Судя по всему, проблему разъяренного архитектора и дополнительной оплаты удалось утрясти. Родители об этом не говорили. Папа лег поспать на два часа, чтобы отдохнуть перед заключительным актом. Мама никак не могла решить, что надеть, и поинтересовалась моим мнением. Я не знал, что посоветовать — шикарный наряд, не слишком подходящий для торгового мероприятия, или скромную одежду, не соответствующую уровню мероприятия, призванного сыграть решающую роль в будущем семьи. Я размышлял над этой дилеммой, а мама вдруг спросила:

— А ты в чем пойдешь?

— Да так и пойду.

— В джинсах? Что за нелепая идея!

Мама проинспектировала мой гардероб. У меня было три пары серых брюк, доходивших до щиколоток, и тергалевый костюм, поношенный, залатанный на коленях и слишком узкий.

— В чем ты ходишь в лицей?

— В брюках. Джинсы запрещены.

— Само собой разумеется… Это моя вина. Я уделяю тебе недостаточно внимания.

Мы немедленно отправились в магазин на бульваре Сен-Мишель, где мной занялся сам хозяин. Мама воспользовалась моментом и пригласила его на открытие вместе с женой.

— Моему сыну нужна новая одежда. Проблема в том, что он все еще растет.

— Возьмите брюки из эластана, эта ткань — новое слово в брючном деле.

Так я стал обладателем трех пар брюк, которые должны были «взрослеть» вместе со мной.

— Вы решили проблему с архитектором? — спросил я у мамы, пока мы ждали подгонки.

— А как ты узнал о проблемах?

— Я заходил в магазин вчера вечером.

— Мы пришли к соглашению, которое меня устроило.

— Разве вы не обговорили все условия заранее?

— Он решил воспользоваться доверчивостью твоего отца и сорвать куш на доделках. Но мы ему не позволили.

— Я бы никогда не подумал, что…

— Когда-нибудь ты поймешь, как делаются дела, Мишель.

Я кивнул.

— Скажи-ка, ты знаешь, где твой брат? Мы совсем его не видим. Он превратился в невидимку.

— Франк передо мной не отчитывается.

— Возможно, он с этой… девушкой.

— Ей он тоже ничего не говорит.

— Он у нее?

— Не думаю.

— Тогда это несерьезно. Он мог завести другую подружку.

Я напрягся. Мама никогда ничего не говорила просто так — в отличие от папы и большинства окружающих. Энцо как-то раз заметил, что у нее всегда есть задняя мысль в разговоре с людьми. Ей это не понравилось. Неприятное впечатление усугубляла улыбка, никогда не сходившая с маминых губ. Она продолжила допрос. Знаком ли я с этой девушкой, какая она, чем занимается. У меня не было ни малейшего желания обсуждать Сесиль с мамой. Она бы все равно не поняла, даже если бы я нашел нужные слова. Мама и Сесиль находились на расстоянии многих световых лет друг от друга. Франк мог сыграть единственную роль — стать причиной противостояния. Я прикинулся дурачком. Мама не отступалась. Она многое знала — или делала вид, что знает. Была в курсе, что брат девушки Франка — лейтенант и служит в Алжире, что я в тот достопамятный вечер побега из квартиры был на его прощальной вечеринке, что брат и сестра живут одни после гибели родителей в автокатастрофе. Думаю, Франк кое-что ей рассказал. Я сделал большие глаза, изобразил святую невинность и пожал плечами. Наступила тишина. Мама несколько раз бросала нетерпеливый взгляд на часы — она боялась опоздать к парикмахеру.