Несколько раковых больных подверглись лечению интерфероном Кантелля, и среди врачей и ученых поползли ободряющие слухи. Публика же тем временем воодушевилась новостью о лекарстве, производимом внутри человеческого тела — самим телом. Это совпадало с распространенным в народе стремлением к «природным» средствам, в отличие от, скажем, лучевой терапии[214]. По правде говоря, определение любого препарата как «природного» в строгом научном или философском смысле затруднительно, поскольку любое лечение — это вмешательство, а любые лекарства так или иначе происходят из природных источников. Американское научное сообщество, исследующее рак, тоже обрадовалось этим первым результатам с интерфероном: в 1971 году президент Никсон подписал указ о «вой- не с раком», и потому давление на ищущих новые лекарства было велико.

Американский вирусолог швейцарского происхождения Матильда Крим, чей муж-медиамагнат был влиятельным лицом в демократической партии США, лоббировала финансирование исследований интерферона. У Крим были крепкие связи с правительственными чиновниками, фармацевтическими компаниями и другими исследователями[215]. Несколько значительных покровителей науки в Штатах, в том числе Мэри Ласкер и Лоренс Рокфеллер, поддержали изучение интерферона в основном благодаря кампании Крим.

Однако весь интерферон клинического качества производили в Финляндии, под присмотром Кантелля, и любой желающий исследовать этот препарат на пациентах вынужден был преодолевать два препятствия. Первое: собрать достаточно денег, чтобы приобрести интерферон у Кантелля. Второе: уговорить Кантелля продать препарат. Ученые, медики, а также просто состоятельные люди, желавшие спасти свою жизнь или жизнь близких, заваливали его запросами[216]. Журнал «Тайм» назвал Кантелля «упрямцем»[217], но ему приходилось оставаться таким, поскольку запасы интерферона были ограничены, а Кантелль не готов был выдавать его всякому, кто предложит цену выше.

Онколог Джордан Гаттермен из Хьюстона, Техас, чтобы опробовать интерферон на раковых больных, обзавелся у фонда Мэри Ласкер миллионом долларов. Гаттермен познакомился с Ласкер после того, как она попросила главу одного онкоцентра устроить ей несколько бесед, посвященных этому злободневнейшему исследованию[218]. Гаттермен в свои тридцать шесть оказался самым молодым претендентом и привлек внимание Ласкер — он умел и способен до сих пор великолепно объяснять, — и вот так началась их дружба[219]. Чтобы уговорить Кантелля продать интерферон, Гаттермен отправился в аэро- порт Арланда — в Стокгольм: Кантелль заезжал в шведскую столицу с лекцией[220]. Это усилие оказалось ненапрасным, и Кантелль пообещал Гаттермену запрошенный интерферон — с 50 %-ной скидкой[221].

Ласкер в первую очередь хотелось, чтобы Гаттермен испытал интерферон на пациентках с раком груди, поскольку ее близкая подруга страдала этой болезнью, а никакие другие методы лечения не действовали[222]. Первая пациентка Гаттермена сказала, что ее расстраивала собственная неспособность — из-за опухоли — даже причесаться. После лечения объемом в три миллиона единиц интерферона 12 февраля 1978 года Гаттермен заглянул к ней в комнату и увидел, что она расчесывает свои длинные седые волосы. В этих первых экспериментах пять из девяти женщин, у которых не осталось других вариантов лечения, показали частичное уменьшение опухоли.

Позднее Гаттермен обнаружил, что интерферон помог шести из десяти людей, страдавших миеломой, раком, возникающим из-за иммунных клеток в костном мозге, — это заболевание поражает лимфатическую систему. Другие ученые сообщили похожие хорошие новости, пусть эксперименты и состоялись всего с горсткой пациентов. Побочные эффекты оказались общие — лихорадка, озноб, утомляемость, — но это мелочи по сравнению с воздействием других антираковых препаратов. В августе 1978 года Американское общество по борьбе с раком выдало Гаттермену за эксперименты с интерфероном громаднейшую на то время награду — два миллиона долларов. В июле 1979 года журнал «Лайф» объявил, что интерферон почти наверняка станет новым чудо-лекарством.

По правде говоря, первые испытания интерферона проводили не в строгих условиях, поскольку доступного интерферона для настоящих клинических испытаний не хватало: почти весь наличный препарат на белом свете по-прежнему поступал из Финляндии, от Кантелля. Остальным оказалось трудно воспроизвести его успех и выделить интерферон, потому что метод Кантелля — сплошное сочетание мелких уловок, оптимизированных путем сотен проб и ошибок. Кантелль никогда не патентовал свои приемы: у него не было потребности лично наживаться — по крайней мере потому, что он считал неприличным извлекать из этого выгоду, раз средства на его исследования предоставлялись общественными фондами. Однако он знал, например, что применение особых круглых склянок позволяло добиваться большего выхода интерферона, а убедить других, что это важная мелочь, не получалось — во всяком случае, пока у них самих несколько раз не проваливался эксперимент[223].

Положение дел начало меняться в марте 1978 года, когда Кантеллю позвонил Чарлз Вайссманн из Университета Цюриха; они тогда еще не были знакомы. Революция в генной инженерии уже витала в воздухе, развивалось биотехнологическое производство. Компания «Дженетек» со штаб-квартирой в Сан-Франциско только что доказала, что человеческий ген можно ввести в бактерии, и такая генетически модифицированная бактерия способна производить человеческий белок, кодируемый этим геном[224]. Этого удается добиться, потому что химическая машинерия, производящая белки внутри бактериальной клетки, — по сути, такая же, как у нас: бактерии обращаются с введенным человеческим геном, как с любым другим, и выделяют белок, который этим геном закодирован. В 1982 году «Дженетек» наделала этим шума, когда FDA разрешило продажу первого генетически произведенного лекарства — инсулина человека[225]. В телефонном разговоре с Кантеллем в 1978 году Вайссманн рассуждал о революции генной инженерии и о том, что он собирается найти ген, кодирующий интерферон, и производить этот белок в массовых количествах. Кантеллю это все показалось научной фантастикой — и почти так оно и было. Кантелль отнесся к совместной работе с Вайссманном настороженно, однако Вайссманн через два дня сам приехал в Хельсинки, чтобы растолковать свой замысел лично. Тут Кантелль сдался.