Дочь подняла на мать большие удивлённые глаза, в которых было сплошное недоумение.

— А при чём тут я? — тихо спросила она. — Я разве предъявляю к кому-то претензии и требую денег? Разве я хожу по чужим людям, рассказывая о своей гениальности и агитируя за социалистические меры дележа? Зачем и почему ты опять перескочила на меня, а, мам?

А чёрт его знает, зачем и почему! Антония не могла объяснить, отчего сообразительность дочери, её не всегда добрый, но всё-таки ум, раздражают Антонию, даже выводят из себя и буквально вынуждают ставить дочь на место, да так, чтобы при этом по возможности обидеть и унизить. Ведь когда-то её бесило именно несовершенство ещё не взрослой дочери, то, что она не было первой, лучшей, самой-самой. Но одновременно с этим не меньшее раздражение с некоторых пор стали вызывать её правильные, умненькие мысли, её верные и точные суждения и умозаключения. Что за парадоксальное раздвоение?

«Дочь меня просто раздражает, — признавалась себе Антония. — Раздражает любое её проявление — и плохое, и хорошее. Я, что — чудовище? Урод? Почему так?» Думать о себе плохо неприятно и дискомфортно. Страстно хочется найти объяснение и оправдание своим чувствам. А ещё лучше отыскать настоящего виновника. И сознание любезно, даже угодливо идёт на поводу у этого желания писательницы.

Во всем виновата сама дочь! Когда она родилась, то была, разумеется, невинна. Но ведь и Антония не виновата в том, что дочь… не понравилась, не получилась, не соответствовала. Разве она, Антония, не имеет права на свои чувства? Имеет, конечно! А с учётом того, что её миссия на этом свете очень даже весома, то и счёт к ней должен предъявляться другой, чем к иным людям. В конце концов, в отличие от большинства, её ум, дар, талант — это то, что делает мир прекраснее, людей — лучше. То есть, роль Антонии — это не мать-свиноматка, отнюдь! У неё есть высокое предназначение, призвание, в общем, нечто такое, что исключает её из ряда обывателей, ставя в особенное, привилегированное положение. Нельзя к ней применять примитивные критерии материнства и требовать квохтать над снесённым яйцом! Не для неё сия стезя. Поэтому её неприятие дочери и простительно, и объяснимо: она не может, не имеет права распыляться на мелочи и бытовую дурь, на дурацкие попытки понять своего ребёнка, постичь его самость, уважать его такого, какой он есть, в общем, подчинить себя этому маленькому существу, принеся, таким образом, в жертву своё предназначение. В противном случае — зачем же ей был дан дар? Для чего Господь вложил в неё эти силы, страсти, это умение превращать обычные слова в живые образы, характеры, в клубки страстей, пульсацию мысли — в феерию творчества? И разве правильно на это забить, как выражается молодёжь, наплевать, растратив такие нетривиальные дары — на что? — боже ж мой, на воспитание детей? Можно подумать, именно для этого Бог или сама природа трудились в поте лица, складывая мозаику генов таким образом, чтобы на выходе получилось красиво, получился талант, дар, призвание! Потратить это на «угу-агу-кушай кашку»? А ведь она и так слишком много сил и времени отдает уборкам-магазинам-готовкам…

В моменты подобных размышлений Антонию всегда охватывала дикая ярость на родных: как это они не понимают, как смеют так спокойно принимать её жертвоприношения на семейный алтарь? Сколько потеряно сил, сколько не написано, сколько она не смогла донести до читателей своих мыслей и чувств!

«Тебе нужна прислуга? — спрашивала Антония сама себя в такие минуты. — Да упаси боже! — отвечала себе же. — Не смогла бы никогда терпеть чужого человека в доме…» Чего же ей было надо? А надо ей было, чтобы все её домашние, даже Гошенька (прости, сынок!) принимали куда большее участие в хозяйстве: сами ходили в магазины, сами умели приготовить себе еду, сами прибирали квартиру. Но, с другой стороны, в её жертвенности было кое-что полезное: Антония имела замечательную возможность время от времени устраивать эмоциональные взбрыки с криками «Я вам тут кухарка и уборщица, в то время, как для мира я — писатель!», а лицезрение их виноватых глаз, опущенных голов и ссутулившихся фигур очень даже радовало и, как это ни странно, придавало сил. Домашние становились такими тихими и удивительно послушными — все. Ну, кроме Гоши. При нем Антония ничего такого не устраивала, не решалась тревожить парня. Вот его — не надо…

Впрочем, как же далеко увели её мысли по этой дорожке… А речь-то шла о том, что Антония — не банальная домашняя хозяйка и даже не тривиальная работающая мать семейства. Она — нечто большее и гораздо более важное. Поэтому спрос с неё другой. И мироздание вместе со всеми населяющими его людьми просто обязано понимать и принимать такое её отношение к дочери.

Да, Таська была невинной, когда родилась. Но когда выросла в подростка… или даже раньше… она просто обязана была осознать, кто и что такое её мама, и вести себя соответственно. Соответствовать. Но она, то ли не понимала, то ли делала вид… В любом случае, дочь и не думала ничему соответствовать и быть правильной. Напротив, нередко, будто специально, упрямилась, бычилась, вредничала и доводила Антонию, не соображая, что таким образом покушается не просто на нервы матери, а на её дар, на её долг, на Призвание. И раздражение Антонии на дочь успешно подпитывалось Таськиным же порочным поведением, разрасталось, пухло и жутко давило на их отношения, на обстановку в семье. Во всём была виновата Таська! Она — вечный очаг постоянно тлеющего конфликта, непрекращающегося непонимания и разногласий! Понятное дело, что уже давным-давно она не может не видеть, какой величиной является её мать, как к ней едут люди со всех концов страны в поисках мудрости, правильного совета и понимания. Видит, конечно. А выводов никаких сделать не в состоянии? Не хочет?

Плохой человек. Она просто плохой человек. Родилась плохим человеком, выросла плохим человеком. Ничего с этим поделать невозможно! Генетика, наверное, от каких-то предков поганые гены взыграли… Или так звёзды встали в момент её рождения… Но Антония здесь точно ни при чём. Не её кровь, не её сущность. Чужая.

А ведь она не выбросила дочь на произвол судьбы под забор, не сдала в детдом, даже в круглосуточные ясли не определяла! Антония по натуре гуманист и шестидесятник (да-да, дочечка!) и невинного ребёнка обидеть не может. Тем более, что с самого начала ещё было не совсем понятно, как жестоко судьба над ней посмеялась. Это нынче она задним умом всё понимает и правильно анализирует, а тогда… Тогда ещё была надежда, что маленький комочек вырастет во что-то родное, как Гошка. Но Гошка — один такой. Самый любимый, самый красивый, самый сладкий сынуля на свете! Куда там Таське…

Словом, на дочкин вопрос «при чём здесь я?», ответ мог быть один: да при всём! Невыносимо, когда ты права, потому что не можешь быть права — плохой человек не должен быть правым, с плохим человеком нельзя соглашаться даже в мелочах, дабы не укреплять его в его неправильности. Поэтому не дождёшься, Тасенька, моего одобрения во веки веков! И всякая дурная, глупая, с помойкой вместо мозгов, Анна будет всегда права перед тобой, хороша перед тобой, справедлива перед тобой.

Антония обо всём об этом подумала быстро, намного быстрее, чем тут написано. Буквально за пару секунд все рассуждения пронеслись в её голове привычным торнадо объяснения, самооправдания, самоуспокоения.