— А есть выбор? — удивлённо спросила я, «свежеумершая».

— Конечно! И у тебя он тоже есть. Либо ты ждёшь здесь всех тех, кому непременно ещё хочешь что-то сказать, либо двигаешь дальше…

— Дальше — это куда?

— Дальше — это дальше! — смеялся Митя. — Ты должна решить здесь и сейчас. Ждёшь или нет?

— Ребята, если с вами, то могу ждать до любого пришествия! — радостно воскликнула я. — Мы вместе дождёмся всех: вы — своих, я — своих…

— А кого и зачем тебе надо дожидаться? — вдруг строго спросила меня Лена. — Ты же умерла не внезапно, не погибла, в твоей смерти нет никакой неожиданности, болезнь всё-таки. Что ты не успела сказать и кому? Если хочешь с кем-то просто доругаться, то это того не стоит, поверь! Глупо было бы застревать здесь, чтобы подлецу ещё раз сказать, что он — подлец. Он это и так узнает, понимаешь? Ему и без тебя растолкуют и гораздо более доходчиво. А ты потеряешь много прекрасного времени…

— Разве здесь есть время?

— Конечно. Не такое, как было у нас раньше, другое, но тоже есть. И его жалко терять. Мы тебе не советуем, милая! А если нужно передать что-то по мелочи, скажи нам: мы и твоих встретим и передадим. Это у нас целое море несказанного, нам даже дочку придётся дождаться… — Лена стала очень печальной. — Ведь мы ушли, оставив её совсем маленькой, столько ей не сказав…

— Вы и её будете ждать? — ахнула я.

— Непременно, — кивнул Митя. — Мы так по ней соскучились и так с ней мало побыли в жизни…

— А что там за домик? — я всё напрягала зрение, пытаясь разглядеть избушку.

— В тот домик как раз уходят говорить с теми, кого дождались и с кем нужно очень долго беседовать, — объяснила Лена. — Пока он тебе не нужен, ты не сможешь к нему приблизиться и войти в него, он будет ускользать…

— Как это — дом будет ускользать? — не поняла я и вдруг заметила, что мои друзья исчезли, растворились прямо в воздухе у меня перед глазами. Мне стало не по себе и ужасно грустно. — Где вы? — почти шёпотом спросила я у пустоты. И услышала ответный шёпот:

— Мы всё тебе объяснили. А тебя мы как раз ждали за тем, чтобы сказать лишь одно: не тормози из-за тех, кто сделал тебе плохо. Не останавливайся, плюнь на них, иди дальше, не жди — они того не стоят, а своё получат, не переживай.

Голос милой подруги стих. Я осталась одна на чудесной лужайке. Там было тихо, только из леса раздавались трели птиц. Ветерок нежно гладил мне щёки… Здесь было хорошо и можно было ждать. Легко и приятно. Но для чего? Вопросы моих друзей заставили меня задуматься. Воспользоваться гостеприимством и очарованием этого места, чтобы дождаться моего главного мучителя — собственную мать, чтобы — что? Снова сказать, как я её ненавижу за мою поломанную жизнь? Жалко похабить всякой гадостной речью такое дивное место! А больше ничего несделанного и несказанного у меня вроде бы и нет. Пойду-ка дальше, решила я во сне и тут же будто яростный порыв ветра подхватил и закружил меня так, что я не удержалась на ногах, потеряла равновесие и кубарем покатилась будто бы вниз…

На самом деле я просто проснулась. И вот какая чёткая и ясная мысль была в голове после этого сна: нельзя залипать в грязи так надолго и копаться в ней столь мучительно. Нужно найти способ отмыться и освободиться от этого раз и навсегда. И сделать шаг вперёд, потом ещё шаг, уйти как можно дальше, забыть и наплевать. И я постараюсь сделать это. Хотя пока не знаю, как.

Такой вот сон приснился мне на самом деле. Его яркие краски напомнили мне очень ранее детство. Мне было, наверное, лет пять, не больше. Я, ма, как-то увидела во сне очень страшное: ты превращалась в свирепую ведьму. В самую настоящую Бабу-Ягу. Я боялась её и плакала во сне, думая, что мне конец, эта ведьма сейчас сделает со мной что-то ужасное! И я знала, что не могу ни бежать, ни спрятаться, потому что это — моя мама, обожаемая мной, любимая и единственная мама. Как же можно бежать от мамы? Как можно пытаться скрыться от неё, как можно прятаться и пытаться избежать участи, которую она тебе готовит? Она же — мама, а это значит, что из её рук я должна, обязана принимать всё, даже самое страшное, даже смерть. И только так, никак не иначе… Проснувшись, я опять заплакала, потому что мне было жутко стыдно: как я посмела видеть мою любимую мамочку в таком виде, в таком качестве? Я на самом деле обожала тебя, ма, обожествляла, преклонялась перед тобой. И теперь мне действительно интересно, что же такое случилось в том совсем раннем детстве? Почему маленькому ребёнку приснился такой кошмар? Естественно, я ничего не помню… Но очевидно же, что-то было. Ты, случайно, не помнишь, что? Впрочем, даже если помнишь, ты мне всё равно не расскажешь.

За сим откланиваюсь».

Ох, ты боже мой, тоже мне сны Веры Павловны! Смеху подобно. Ну, а помнит ли она, Антония ту старину? Кое-что помнит, да… Стыдное. О чём не узнает никогда и никто, даже Масик.

Таська была совсем крохотная, в манежике торчала. Дело было ещё в Волгограде, до их переезда в Москву. Однажды утром Антонии стало очень даже лихо. Её вдруг скрутило ужасом и тоской. Масик уехал в командировку, Гошенька был в школе, а она торчала дома с Таськой. И вдруг на неё нашло: жизнь катится под откос, она, звезда, первая красавица и умница в любом коллективе, в совсем недавнем прошлом редактор молодёжного отдела областной газеты, сиднем сидит с ребёнком дома потому, что сейчас в этом городе для неё достойной работы не нашлось. Чёртов муж в полном порядке и вовсю строит карьеру, нацеливаясь на Москву. Оказался вполне способным журналистом. Вроде бы надо радоваться, но досада разъедает душу и теребит сердце, не давая ему стучать ровно и спокойно. Антония скрипнула зубами, и в эту минуту Таська, сидя в манежике, издала какой-то резкий и громкий звук и изо всех сил швырнула игрушку, которая улетела аж к окну и шлёпнулась прямо на кактус, стоявший на подоконнике. И это так разозлило Антонию в этот момент, так было не вовремя, что вся досада и весь гнев вдруг обратились на маленькое, глупое, записанное и слюнявое существо в манежике.

— Да что же это такое! — заорала будущая известная писательница. — Ты совсем не можешь спокойно сидеть? — она вскочила и метнулась к манежику, с ненавистью глядя на дочь, которая испуганно замерла и впилась глазами в мать. — Что ж ты за зараза такая, какого чёрта тебе надо?! Мало того, что сжираешь мою жизнь без остатка, так ты ещё тихо и спокойно сидеть не можешь, дрянь! Да кому ты такая нужна, зачем ты здесь, для чего, чтобы мою жизнь заедать?! — Антония уже орала со слезами, которые бурно лились из её глаз, голос срывался на фальцет и визг, очень хотелось врезать по этой толстощёкой розовой детской физиономии. Вот разъелась девка-то, а! Ни голода не знает (то ли дело Антония, едва не погибшая в годы украинского голодомора в младенчестве), ни крыс в чистом доме (то ли дело Гошенька, сон которого Антонии приходилось охранять от хищных крыс — тогда они с первым мужем недолго, но всё-таки пожили в жуткой коммунальной квартире), в общем, весь из себя благополучный жирный младенец — фу, смотреть тошно!

Глазищи маленькой Таськи стали дико испуганными, в них появился даже первобытный ужас. Она вдруг схватилась ручонками за голову, будто защищая себя от удара, и разрыдалась так безнадёжно, так горько и страшно, будто бы приготовилась умирать. Даже не очень громко, скорее обречённо. Антонии стало стыдно и противно и, чтобы прекратить эту кошмарную сцену, она бросилась на кухню заниматься делом — варить Таське кашу. Ещё минут десять из комнаты слышались отчаянные подвывания, потом всё стихло. Когда мать вернулась в комнату, дочь, свернувшись запятой в позу эмбриончика, крепко спала, иногда всем тельцем вздрагивая во сне. «Успокоилась, — удовлетворённо подумала Антония. — Чего ж ещё ждать? Всё, как с гуся вода! Какие у неё могут быть горести и проблемы?»