иметь, кроме долговременных непредсказуемых последствий, также и непосредственные и вполне поддающиеся предвидению результаты, касающиеся конкретных людей. Но эти непосредственные результаты не являются (по крайней мере, не должны быть) для них главными ориентирами. Впрочем, когда предсказуемые последствия становятся важнее долговременных эффектов, мы приближаемся к той черте, у которой это различие, ясное в теории, на практике начинает стираться.

Концепция правозаконности сознательно разрабатывалась лишь в либеральную эпоху и стала одним из ее величайших достижений, послуживших не только щитом свободы, но и отлаженным юридическим механизмом ее реализации. Как сказал Иммануил Кант (а перед этим почти теми же словами Вольтер), «человек свободен, если он должен подчиняться не другому человеку, но закону». Проблески этой идеи встречаются по крайней мере еще со времен Древнего Рима, но за последние несколько столетий она еще ни разу не подвергалась такой опасности, как сейчас. Мнение, что власть законодателя безгранична, явившееся в какой-то степени результатом народовластия и демократического правления, укрепилось в силу убеждения, что правозаконности ничто не угрожает до тех пор, пока все действия государства санкционированы законом. Но такое понимание правозаконности совершенно неверно. Дело не в том, являются ли действия правительства законными в юридическом смысле. Они могут быть таковыми и все же противоречить принципам правозаконности. Тот факт, что кто-то действует на легальном основании, еще ничего не говорит о том, наделяет ли его закон правом действовать произвольно, или он предписывает строго определенный образ действий. Пусть Гитлер получил неограниченную власть строго конституционным путем, и, следовательно, все его действия являются легальными. Но решится ли кто-нибудь на этом основании утверждать, что в Германии до сих пор существует правозаконность?

Поэтому, когда мы говорим, что в плановом обществе нет места правозаконности, это не означает, что там отсутствуют законы или что действия правительства нелегальны. Речь идет только о том, что действия аппарата насилия, находящегося в руках у государства, никак не ограничены заранее установленными правилами. Закон может (а в условиях централизованного управления экономикой должен) санкционировать произвол. Если законодательно установлено, что такой-то орган может действовать по своему усмотрению, то, какими бы ни были действия этого органа, они являются законными. Но не правозаконными. Наделяя правительство неограниченной властью, можно узаконить любой режим. Поэтому демократия способна привести к установлению самой жестокой диктатуры[45].

Если закон должен дать возможность властям управлять экономической жизнью, он должен наделить их полномочиями принимать и осуществлять решения в непредвиденных обстоятельствах, руководствуясь при этом причинами, которые нельзя сформулировать в общем виде. В результате по мере распространения планирования законодательные полномочия оказываются делегированы министерствам и другим органам исполнительной власти. Когда перед прошлой войной по делу, к которому недавно вновь привлек внимание ныне покойный лорд Хьюстон, судья Дарлинг заявил, что, «согласно прошлогоднему постановлению парламента министерство сельского хозяйства действует по своему усмотрению и его руководство не может быть привлечено к ответственности за свои действия, во всяком случае не больше, чем члены самого парламента», это заявление прозвучало тогда еще непривычно. Сегодня такие вещи происходят чуть ли не каждый день. Постоянно возникающие новые органы наделяются самыми широкими полномочиями и, не будучи связаны никакими четкими правилами, получают практически неограниченную власть в различных областях жизни.

Итак, принципы правозаконности накладывают определенные требования на характер самих законов. Они допускают общие правила, известные как формальное право, и исключают законы, прямо нацеленные на конкретные группы людей или позволяющие кому-то использовать для такой дискриминации государственный аппарат. Таким образом, закон регулирует вовсе не все, наоборот, он ограничивает область действия властей, однозначно описывая ситуации, в которых они могут и должны вмешиваться в деятельность индивидов. Поэтому возможны законодательные акты, нарушающие принципы правозаконности. Всякий, кто это отрицает, вынужден будет признать, что решение вопроса о наличии правозаконности в современной Германии, Италии или России определяется только тем, каким путем пришли к власти диктаторы – конституционным или неконституционным[46].

В некоторых странах основные принципы правозаконности сведены в «Билль о правах» или в «Конституцию». В других они действуют просто в силу установившейся традиции. Это не так уж важно. Главное, что эти принципы, ограничивающие полномочия законодательной власти, какую бы форму они ни принимали, подразумевают признание неотъемлемых прав личности, прав человека.

Трогательным, но показательным примером неразберихи, к которой привела многих наших интеллектуалов вера в несовместимые идеалы, является пламенное выступление в защиту прав человека одного из ведущих сторонников централизованного планирования – Герберта Уэллса. Права личности, сохранить которые призывает г-н Уэллс, будут неизбежно противоречить планированию, которого он вместе с тем так жаждет. В какой-то степени он, по-видимому, сознает эту дилемму, ибо положения созданной им «Декларации Прав Человека» пестрят оговорками, уничтожающими их смысл. Так, провозглашая право каждого человека «продавать и покупать без всяких ограничений все, что не запрещено продавать и покупать по закону», он тут же сводит на нет это замечательное заявление, добавляя, что оно касается купли и продажи «в таких количествах и на таких условиях, которые совместимы с общим благосостоянием». Если учесть, что все ограничения, когда-либо налагавшиеся на куплю и продажу, мотивировались соображениями «общего благосостояния», становится ясно, что данный пункт не предотвращает никакого произвола властей и, следовательно, не защищает никаких прав личности.

Или возьмем другое положение «Декларации», в котором говорится, что каждый человек «может выбирать любую профессию, не запрещенную законом», и что «он имеет право на оплаченный труд и на свободный выбор любой открытой перед ним возможности работы». Здесь ничего не сказано о том, кто решает, открыта для конкретного человека данная возможность или нет, однако приводимое далее разъяснение, что «он может предложить свою кандидатуру для определенной работы и его заявление должно быть публично рассмотрено, принято или отклонено», показывает, что г-н Уэллс исходит из представления о каком-то авторитетном органе, решающем, имеет ли этот человек право на эту должность, что, конечно, никак не может быть названо «свободным выбором». Есть и другие вопросы, возникающие при чтении «Декларации». Как, например, обеспечить в планируемом мире «свободу путешествий и передвижений», когда под контролем находятся не только средства сообщения и обмен валюты, но и размещение промышленных предприятий? Или как гарантировать свободу печати, когда поставки бумаги и все каналы распространения изданий находятся в ведении планирующих органов? Но г-н Уэллс, как и другие сторонники планирования, оставляет их без ответа.

Гораздо последовательнее в этом отношении многочисленные реформаторы, критикующие с первых шагов социалистического движения «метафизическую» идею прав личности и утверждающие, что в рационально организованном мире у индивида не будет никаких прав, а только обязанности. Эта мысль завладела теперь умами наших так называемых «прогрессистов»,