– Все триста?

– Можно сказать, что вы просто собираетесь передохнуть.

– Но это больше двух месяцев, – изумился Ван-Ин, быстро подсчитав.

– Два месяца, вероятно, слишком, – признал Де-Ки.

– Поговорим об этом в августе. Это несерьезно, комиссар. Что подумают другие? Я всегда беру отпуск в сентябре. – Ван-Ин почти просил.

– Конечно, я не могу на вас давить, – беспечно произнес Де-Ки.

Ван-Ин вздохнул. Все это спектакль. Де-Ки хотел напугать его всей этой дрянью, и ему это удалось.

– Но вы должны будете объясняться на совещании у мэра. Ну а мэр может тоже что-то и придержать. И если я не ошибаюсь, можно остаться без зарплаты, а я думаю, это не то, что бы вы хотели услышать сейчас, – добавил он, снова тонко улыбаясь.

Ван-Ин отказывался верить услышанному. Почти все проходит через полицию Брюгге, подумал он. Странное происходит каждый день… но это? Его живот свело, как будто он долго не ел.

– Выше нос, Ван-Ин. Это не конец света, – объяснил Де-Ки, глядя на залившееся краской лицо помощника. – Посмотрите на «светлую сторону». Два месяца отпуска. Я бы хотел оказаться на вашем месте.

– Я до сих пор не понимаю, какая собака здесь зарыта, – сказал Ван-Ин, не справляясь с эмоциями. Его отношение к шефу стало каким-то неопределенным. Де-Ки, однако, его смятение не волновало, он знал, что у Ван-Ина нет выбора.

Почувствовав бессилие, Ван-Ин сжал кулаки и ударил по столу. И отпрянул, когда шеф встал в стороне, сказав как-то по-отечески:

– Если б я занимался этим расследованием, мой добрый друг, меня бы также отправили в отпуск.

Ван-Ин спокойно покачал головой и подумал об идеалах, которые он принял в молодости и от которых отказался. «Долой классы, капитализм, – декламировали мы тогда. – А „сильные мира“ глядели и ждали, что мы перебесимся и получим от них работу». Дешевая тактика, но он никогда не думал об этом прежде. «И что бы получилось, – подумал он с горечью, – подними я тот же лозунг во второй раз? После всех этих лет пойти на риск и не добиться результата, лишь потерпеть неизбежное поражение».

– Давайте уже, – услышал он голос Де-Ки, – выпейте виски и возьмите путевку на Тенерифе.

Ван-Ин поднялся и покинул кабинет без слов.

Как только Де-Ки остался один, он набрал номер Дегрофа.

Даниел Феарехье провел свою первую тяжелую ночь на узкой и жесткой кровати монастыря, гадая, чем таким сестры набили матрац, чтобы сделать ночлег спящего на нем невыносимым. Иголки да битое стекло, предположил он.

Ничего не было в этом месте такого, что могло бы ему понравиться.

Ужин стал для него серьезным испытанием. Он прошел в кухню в 18.30, следуя полученному у монахини-привратницы графику. По пути никого не встретил, и, когда пришел, там было пусто.

Атмосфера в маленькой кухне что-то шептала ему, пахло дешевым мылом и черствым хлебом. Убранство кухни составляли шкаф, простая газовая горелка, в углу блестела безупречно чистая раковина, монотонность белой стены украшал одинокий кран, а кухонный стол заполнял оставшееся пространство.

Тридцать пронумерованных контейнеров стояли рядом на прилавке, пять деревянных – отдельно с левого края. На одном из них – листок бумаги с его именем и другие четыре с именами других гостей, сестры не прикасались к своим, по-видимому ожидая, что прежде их заберут столующиеся. По воскресеньям все ели в своих кельях.

В каждом прямоугольном контейнере было примерно четыре дюйма в глубину, и в каждый было положено несколько кусков грубого серого хлеба, миска, простой белый сыр и бутылка минеральной воды.

Даниел подождал несколько минут, но никого не увидел, неохотно вернулся со скромной едой в свой предназначенный угол. Он бросил контейнер на кровать, но через час голод его прихватил, и он съел все до крошки. Потом он спросил себя, что за Бог послал ему эту пищу. Повалившись на спину, он выкурил пять сигарет подряд и допил из фляги виски. Потом он набросал короткое письмо и бросил его в ящик для сообщений.

Ему было интересно, ответят ли сестры сразу же.

Он шел к передней двери, ступая босыми ногами. Ответа не было, как он и подозревал. Одевшись, он нервно слушал, как маленькое окошко мучит дождь. А серые облака невдалеке покоились на вершинах сосен.

– Может ли быть хуже? – ворчал он.

Навеянный дождем холод и муки голода заставили его дрожать. Он потянул тонкое одеяло, а потом набросил его на плечи, как плащ.

Он проспал, это было ясно. Служительницы Вифлеема уже начали свой день.

Проверив их график, он обнаружил, что пропустил заутреню в 4.45, на которую все уже поднялись. Они также, получив свой завтрак, употребили его в своих кельях. В колокола звонили в 12.00. День прошел без размышлений, вечерня была в пять пополудни, проходила в часовне. День завершился после обеда вечерним богослужением.

Сестры посвятили остающиеся часы ручному труду. Они украшали фарфоровые чашки и блюдца. Доходы от своей работы они использовали, чтобы обеспечить себя.

Это было жизнью и службой монахинь Вифлеема, день за днем, в уединении и молитве.

Единственное, что прерывало эту рутину, – еда по воскресеньям, когда они ели в полдень за одним столом и гуляли в саду в течение нескольких часов. Это случалось только раз в неделю, когда они были все вместе.

Такой были жизнь сестер и их дела.

И тот, кто подумает, что все здесь должно быть пропитано ханжеством и лицемерием, будет не прав. Большинству сестер было не больше тридцати пяти лет.

Чуть ли не каждая имела университетский диплом, а то и не один. Это рассказал ему Лаурент. И почти все они были из обеспеченных семей.

Так ли безобразен мир, размышлял Даниел. Резкий звонок в коридоре заставил его подскочить. «Дерьмо, десять минут девятого, проклятье!» Даниел отчаянно надеялся, что они не убрали контейнер с завтраком. Он убил бы за чашку кофе и тост.

Коридор был столь же тихим и пустынным, как это был днем ранее.

Он крался к кухне вдоль стен, как тень, чувствуя себя виноватым. Ему очень не хотелось с кем-нибудь столкнуться.

Он осторожно открыл кухонную дверь и проскользнул внутрь. Единственный контейнер оставался на кухонном столе осуждающим свидетелем его небрежности. Такое «благодарение Бога» от монахинь, подумал он.

Завтрак состоял из ржаного хлеба, кружки молока и керамического горшка с грушевым желе. Во время его пребывания в кухне кто-то подсунул записку под дверь его кельи. «Значит, они следят за мной», – подумал он. Простым почерком на грубой бумаге были начертаны слова: «Отец, пожалуйста, будьте так любезны председательствовать в евхаристии сегодня в 17.25». Время было подчеркнуто.

«Будьте вы прокляты, Лаурент», – подумал он, когда сунул кусок мягкого ржаного хлеба в рот. Лаурент спланировал все до последней детали перед их ночным посещением Дегрофа. До настоящего момента его план был безупречным.