Мне в подарок уже были приготовлены засушенные морские коньки, звезды и ежи, а также огромный королевский краб.

Встреча, однако, то и дело откладывалась, на такое путешествие не хватило бы и моей стипендии за год. Мечта становилась мечтой в самом пошлом смысле, превращалась в элегическую, страдающую астмой душевность, ее можно было уже перекладывать для гитары. Экзотики в письмах становилось все меньше, Нина жаловалась на скуку и отсутствие событий, переписка стала угасать.

Я пытался перекинуть мостик воспоминаний, напоминал случаи из нашей прежней жизни, Нина отвечала с явной неохотой. Это было и понятно, она стала взрослой девушкой, хорошо еще, что я не мог вспомнить, как мыл ее голенькой в ванной.

Овальность лица на фотографии подчеркивалась короткой стрижкой, пополневший и от этого ставший чуть уже рот, и огромные, как и при первой встрече, взрослые глаза, в которых, однако, читался некий вызов или вопрос. Их выражение было не то что чужим, но не до конца знакомым, образовавшимся без моего пригляда. И все же это было именно то лицо, которое я транслировал своим воображением в будущее, как будто природа лепила его не только по собственному, но и по моему плану. Это была та Нина, которую я любил, и теперь, пожалуй, еще больше, чем прежде.

Я написал ей об этом и о том, что фотография ее стоит у меня на столе. Чтобы не показаться смешным, исповедь была смягчена легким юмором. Моя Галатея откликнулась только на второе.

Три летних письма остались без ответа. В них я бодро рассказывал, что разгружаю вагоны, подружился с люмпенами, торсом могу померяться со Шварценеггером и в конце августа с карманами, набитыми деньгами, приеду к ней.

Наконец пришла весточка от Анны Николаевны. Она писала, что Нина уже два месяца как вернулась в наш город и поступила на факультет дизайна в Мухинское. Из письма, которое получили только вчера, они с отцом узнали, что дочь их вышла замуж за мальчика, с которым ездила поступать. Для них это было полной неожиданностью. «Мы с отцом в отчаянии, — писала Анна Николаевна, — такая легкомысленность не в наших традициях. Но ты же знаешь нынешнюю молодежь. Свобода действует как угар, и мы виним себя, что отпустили ее одну. Странно и неблагородно с ее стороны, что она тебе даже не позвонила. Будь ты рядом, этого бы несчастья не случилось, я уверена. Маленькая засранка! Как она, бедная, выдержит всё это? Костенька, будь добр, найди Нину. Наверняка ютятся где-нибудь в общежитии. Мы с отцом часто тебя вспоминаем. Как мама?»

Я не успел выполнить просьбу Анны Николаевны. С Ниной мы встретились спустя два дня, на Фонтанке, случайно. Она была в короткой клетчатой юбке и совсем короткой, под грудь, красной гуцульской безрукавке поверх блузки с воздушными рукавами. Ноги ее бутылочным изгибом спускались к тонким щиколоткам, обтянутым белыми носочками, как это принято у маленьких девочек, а не у взрослых студенток. В первый миг мне показалось, что Нина специально натянула эти носочки, чтобы подразнить меня.

Тут наши глаза встретились, моя Галатея вырвала руку из руки рыжего парня, побежала мне навстречу, повисла на шее и долго терлась о лицо загорелой матовой щекой, что-то нашептывая. Потом так же легко она отпрянула и стала смотреть на меня, словно отыскивая сквозь изменения лица ходы в прошлое. На глазах Нины выступили слезы, взгляд плавился, ему шло слово «горе», но сама Нина улыбалась. Плечи ее, как и в детстве, были острыми и широкими. Они несколько раз взлетели, едва не задев уши, длинные руки сами собой разошлись в стороны и упали на бедра. Это была ужимка школьницы, шалость которой случайно обернулась чьим-то увечьем, но внутри нее всё еще жило этой шалостью, а сопутствующая ей непоправимость вызывала сожаление и досаду. Наконец она качнулась, словно одолев мучившую ее неопределенность, в которой молодой организм не может пребывать дольше нескольких секунд, снова приникла ко мне, поцеловала в губы и бросилась бежать через дорогу, в сторону и от меня, и от своего молодого мужа.

Это всё. Случай исполнил свою работу и больше ни разу не выбрал нас с Ниной из толпы прохожих. Болтушкой Нина не стала. До сих пор я так и не знаю, как звучит ее повзрослевший голос.

Нина — вот еще одно стеклышко, которое никуда и ни к чему не пристроить. Поэтому оно и блуждает, теряется и надолго пропадает, чтобы вынырнуть в сознании в самое неподходящее время. В сознании, конечно, потому что, говорю же, никогда больше не свела нас с ней ни судьба, ни бестолковая улица, ни театральное фойе или одна из светских тусовок, на которых встречаются даже те, кто в другой жизни не признали бы друг друга. Нина полностью ушла в мое воображение, как отец, как уходят мертвецы и видения, иначе говоря, те, кто исчезает. Она исчезла.

Именно эта ее нематериальность сподобила меня однажды на глупость, другого оправдания которой я не вижу и которая в следующую мою жизнь внесла нервность, подозрения и беспричинную тревогу.

Наша встреча с Лерой, моей будущей женой, была похожа на встречу двух дождей или двух ветров, которым не надо подыскивать темы для разговора.

Вообще говоря, природа действует по умолчанию, и это мгновенье довербальной встречи передать никому еще толком не удалось. Разве что описать. Как выяснилось, у нас обоих было ощущение, что только мы в этом троллейбусе едем с праздника, причем не вообще с какого-то там праздника, а с одного и того же, то есть в некотором роде родственники в толпе и нам просто необходимо обменяться впечатлениями.

Лера сидела вполоборота ко мне. Загорелый профиль в потоке света из окна смотрелся гордо, но губы жили своей мимической жизнью, словно до них изнутри что-то дотрагивалось.

Все профили — гордые, вы заметили, и обычно выразительнее, чем лица. Можно годы прожить с человеком и так и не понять, что тайным двигателем его внезапных вспышек, тяжелых отказов и приступов недружественности была гордость. Надо бы знакомиться в профиль, но мы привыкли начинать с глаз.

Несколько раз сверкнули в мою сторону яркие бирюзовые глаза, из тех, что весело фотографируют. Я, судя по движению губ, вышел на снимке непротивным. Скорее, симпатичным. И был отложен в сторону от груды других фотографий.

Что еще? Капелька сережки в ухе. Тогда это считалось признаком мещанства. Независимо тряхнула челкой. Еще бы!

Так что же, что? Соединение гордого профиля, веселых глаз и капелька мещанства? Не знаю. Быть может, незамеченно выпавший на щеку из прически рыжий завиток? Тогда мне пришло в голову, что с этой девицей я легко бы пошел в горы. Что-то вроде этого, но не мысль. Помимо моей воли незнакомка заняла все мое зрение, и в тот момент я вряд ли вообще о чем-нибудь думал.

Мы не выходили с Лерой из троллейбуса, дожидаясь остановки, на которой кому-нибудь из нас рано или поздно пришлось бы сойти, пока не остались вдвоем на кольце у троллейбусного парка.

Женщина-водитель, накинув на плечи халатик, заглянула в салон:

— Обратно, что ли, поедете?

Мы оба кивнули.

— Только не балуйте, билетов не отрывайте и свои не выбрасывайте. Я вам их зачту.