— Человеческую речь понимаешь? — после чего опустил на голову, приклеенную к асфальту, тяжелый кулак с зажатой в нем связкой ключей. Череп треснул, и я на какое-то время отключился.

Били ногами. Охранник дружески брал за плечи то одного, то другого, приговаривая:

— Ну хватит. Подеретесь еще.

Потом наступила тишина. Я лежал на асфальте. Мне в который раз везло: асфальт прогрелся и щедро отдавал тепло, понимая, что униженному человеку оно необходимо. Потому что это, скорее всего, последнее тепло, которое тело способно почувствовать и понять. Дальше уже не будет смысла относиться к нему сознательно.

У меня было ясное чувство, что всё, что это конец. Но и оно было какое-то неполное, ничтожное в своем трагизме и неудовлетворительное. То есть я понимал, что всё, но при этом как будто хотел, при отсутствии голоса, спросить кого-то: «И это всё? И только?»

Мысли наплывали на меня одна за другой, вроде мелкой волны. Короткие. Дотронется и отступит, дотронется и снова попятится.

Несколько раз в жизни выходило мне бунтовать, но всегда это получалось нелепо, длилось недолго и с последствиями разве что для меня самого. Вот и сейчас я хотел еще что-то крикнуть гневно, с вызовом, но заранее предчувствовал уже комический эффект от этого тираноборства и заранее пожалел себя, вернее, свое приниженное, не идущее к гневу лежачее положение.

Новая волна.

А возможно, в ближайшие часы меня ждало участие в великом событии, подумал я. Эта бодрая волна только лизнула — то есть только промелькнуло в голове, что, может быть, событие оказалось бы и великим. Но тут же прошло и забылось.

А вот то, что не нашел маму… Быть может, она отправилась искать меня? Кто, кроме меня, напомнит теперь о ее небывалой красоте?

Дети… Я, кажется, подсучивал ногами, все еще бежал к ним. Было у нас какое-то дело… У них в руках будто бы конец ниточки, и у меня конец другой ниточки. Нам надо было встретиться, мы уговорились, и связать эти ниточки узелком.

Сильный ветер шел по низу. Дуло. Особенно в правую ногу без ботинка. Большой палец прямо-таки захолодел. А! — вспомнил я. Там же в носке дырка. Хорош он был сейчас, голо вопрошающий, сбекренившийся от непосильной ходьбы урод!

Я заметил эту дырку еще в воскресенье. Конечно. Но ведь при таких метаморфозах кто думает о дырке в носке? И потом: я как бы себе уже не принадлежал. Мое внимание было сосредоточено исключительно на главном событии. И вот теперь, разумеется, именно эта дырка вылезла на первый план.

Уже начинающая загустевать лужа крови у головы не так беспокоила меня сейчас, как эта выставленная на всеобщее обозрение дырка. Ну, этот фокус сознания известен. И покойник заботится прежде о своем внешнем виде, а потом уж об отпущении грехов. Сейчас ротозеи начнут смеяться, кто-нибудь и пожалеет. Неизвестно, что хуже. Но дело, дело не в этом.

Эту дырку, или заплату, или голую шею без шарфа, или обносившийся до подкладки воротник придумала русская литература. Я снова попал в сюжет. Стал кормом для толпы. Что ей до того, что у меня есть тайный билет на Олимп? Будут помнить теперь только эту дырку. Кто-нибудь из самых никчемных вставит еще в свою протестную поэму.

Но и эта нестерпимая волна отошла, оставив меня в покое.

Я лежал на поле боя. Надо мной было небо, одно только небо, не ясное, но все-таки неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему серыми облаками. Мне полагалось сейчас думать, и я примерно так и подумал: о ничтожности жизни, значения которой никто не мог понять. И о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить. «Да, все пустое, — думал я, — все обман, кроме этого бесконечного неба».

И как будто въяве увидел, как согласно со мной шевелит губами и кивает головой Пиндоровский и подливает себе в бокал шампанское, проглотив таблетку, может быть, «Виагры». Хотя зачем ему? — подумал я тут же с мстительной злостью (потому что ничего уже у меня больше не оставалось, что я мог бы ему противопоставить). Зачем? Не для жизни же с насекомыми?

Вот, собственно, и все. Сейчас я умру, меня отвезут в криминальный морг, где складируют трупы бомжей и других неопознанных жертв уличных конфликтов. Для порядка подождут несколько дней заяву от родственников, потом бросят в фанерную коробку, и безымянная могилка, которой я так бежал при жизни, примет меня вместе с другими нечастными.

Стрелки часов на башенке прыгнули одна за другую.