— Я зайду справа, а вы с Эдом — прямо в деревню.

— Осторожно со взрывчаткой, сама не взлети на воздух.

— Не взлечу.

Я точно знаю, что сделаю. Старинный нож, сработанный неизвестным мастером, будет рад оказаться в деле и напиться крови врага. А вот и враг. Удар нападающего такой неумелый, движения медленные, неуклюжие. Я чувствую его страх, а нож сладострастно впивается в его сердце.

Потом я обыскиваю машину и прячу в зарослях все более-менее пригодное для нас. Затем открываю бак, запихиваю туда бинт, оставив свисающий конец, и поджигаю. Небольшой фейерверк, парни!

Иду в сторону дыма. Хорошо горит, ничего не скажешь. Что ж, господа, пора вам расплачиваться за содеянное. И я расстреливаю нескольких солдат, бегущих в сторону горящей машины.

Слишком много смертей я видела. Люди любят причинять друг другу боль, находя массу благородных и важных причин, но сути дела это не меняет — всегда находятся ублюдки, которые, прикрываясь интересными идеями, реализуют свою склонность к жестокости. Я ненавижу это и буду убивать их, потому что тогда рисунок мира становится более четким. И — да, я по-прежнему отличаюсь от них.

— Тори! — Луис выглядывает из-за угла. — Сюда!

Я перебегаю открытое место и прижимаюсь к теплой глиняной стене. Отсюда мне видно, что происходит на небольшой сельской площади. Несколько убитых женщин лежат в пыли — их изнасиловали и застрелили. Несколько повешенных мужчин, у двоих разрезаны животы, кишки свисают до земли, на них уже слетаются мухи. А вот малыш раскинул ручки — кто-то выстрелил ему в спину, когда он бежал. Рубашечка сбилась, тонкие смуглые ножки в крови и пыли. Девушка выползла из горящего дома — яркое платье разорвано, по ногам течет кровь. Эд придерживает ее, не дает упасть, а она смотрит сумасшедшими глазами и пытается натянуть на себе куски платья. Нет, его не сделать целым, но как-то все это уладится, уж я-то знаю. Только солнце уже не будет таким ярким, как раньше. Надолго. Может, и навсегда.

— Кто-то из нихостался?

— Да, четверых оставили на племя. — Луис невесело улыбается. — Вон там, под стеной. Надо бы пообщаться с ними, прежде чем за них примутся.

К нам уже сходятся люди. Трое почти невредимых мужчин лет под сорок и старик — древний, как солнце. Но мне некогда с ними лясы точить, меня ждут раненые. Где-то там я припрятала контейнер с лекарствами, который сняла с машины. Черт подери, мы все-таки опоздали — на тринадцать жизней.

Я принимаюсь за работу. Это мне знакомо — сломанные ребра, резаные и колотые раны, выбитые зубы. Ну, и роды, куда ж без них. Старая индианка помогает мне. Новорожденный малыш кричит так, что душа радуется. Что ж, лодка плывет…

— Мне нужно где-то вымыться. Понимаешь?

— Да, сеньора. Идем.

Пожар погашен, мертвые убраны, тишина стоит тяжелая, оглушительная, а дневные события вспоминаются словно сквозь туман. Представить не могу, что на меня нашло. А уж как смогла вырвать горло тому, самому первому, так и вовсе ума не приложу. Да, я могу позаботиться о себе, но — не так. Ладно, потом об этом поразмыслю, а сейчас главное — вымыться и постирать одежду.

— Осторожно!

Старуха отскочила — из лесу вышла пума. Мы со зверем смотрим друг другу в глаза, потом кошка лениво потягивается и ступает передними лапами в ручей, рядом со мной. Ее шерсть такая приятная, а бок крепкий и теплый. Она потерлась головой о мою ладонь и принялась пить. Я тоже набираю ладонями воды — попить и мне совсем не помешает. Пума выходит из ручья и уходит в лес, а я сбрасываю рубашку и принимаюсь за стирку.

Индианка смотрит на меня глазами, полными суеверного страха. Ее взгляд перемещается на мое плечо, и она падает на колени, пытаясь обнять мои ноги, но мешает ей ручей. Вот только этого мне и не хватало сейчас, ага… Боги, как же я устала!

— Эй, вставай и помоги мне стирать, слышишь?

Я пытаюсь высвободиться, но старуха застыла, как каменная. Ладно, как знаешь, мне некогда возиться с твоей нестабильной психикой. Я переступаю через нее и снова принимаюсь за стирку, а индианка исчезает. Вот так всегда — как работать, так давай, Тори, вкалывай, а помочь религия не позволяет. Некоторым великим людям современники при жизни памятники ставили, а те зачастую умирали от голода. Я далека от мысли, что в этой деревне мне слепят из глины памятник, да и не нужен он мне, но выкрутить джинсы старуха могла бы помочь.

Я вымыла волосы и почистила зубы. Очень хочется спать, но если все делать по-умному, нам надо уходить отсюда прямо сейчас, пока новости о нашей доблести не достигли ушей Бешеного Педро или еще чьих-то, кто был заинтересован в давешнем действе.

Переодеваюсь в чистую одежду, постиранное беру в охапку и возвращаюсь. Скоро ночь, нужно сказать парням, чтоб собирались в путь. Нечего разводить церемонии, мы слишком громко заявили о себе. И хотя это было глупостью, но не было ошибкой.

— Тори, вот ты где! — Эд покрыт пеплом, и пахнет от него отнюдь не розами.

— Тебе нужно помыться, так что не теряй время.

— Потом. Слушай, там какая-то суета поднялась. Старуха, которая помогала тебе, шумит на все джунгли, ее, наверное, даже в Майами слышно. Нужно делать ноги, пока не поздно.

— Уже думала об этом.

— Оставшиеся в живых собираются отсюда уходить, потому что за этим отрядом пришлют новых солдат, и тогда все, конец.

— Они знают, что говорят. Иди, вымойся хорошенько, Эд, от тебя воняет.

— Всегда рад услужить. Но — потом. Сейчас надо идти к Луису, он там с местными один.

Мы приближаемся к деревне, и запах пожарища становится более ощутимым. Кроме того, слышны голоса — кто-то что-то возбужденно говорит, переходя на крик. Но я, конечно, ни слова не разбираю, о чем там митингуют, потому что не знаю местных диалектов.

— А Луис где?

— Там, среди них. Он единственный из нас понимает, что там народ лопочет.

— Тогда пусть прекращает болтовню. Идите и быстро вымойтесь. Осталась пара часов до темноты, надо валить отсюда по-быстрому.

С нашим приходом разговоры сразу утихают, тишину можно резать ножом. Все пялятся на меня, а я понятия не имею, почему. Старуху испугала пума, но как раз пума никому ничего плохого не сделала — здесь сегодня случились вещи несоизмеримо худшие, чем появление одной-единственной пумы, пришедшей напиться воды из ручья.

Из толпы выходит старик, которого я видела раньше. Только сейчас я заметила, что в его косы вплетены серебристые колокольчики. Значит, шаман или жрец, короче, служитель культа. И он направляется прямо ко мне, бесцеремонно тычет пальцем в мое плечо, привлекая всеобщее внимание к голове ягуара. Мне надо бы высушить постиранное, а тут такая незадача с этими индейцами. Что происходит-то? Тебя, старик, вряд ли должны удивлять чьи-то татуировки, учитывая, что ты и сам расписан, как зэк после пяти отсидок.