— Уже поздно, Шимейн, поговорим об этом завтра. Переодевайтесь и ложитесь в постель. Отдыхайте, набирайтесь сил. Надеюсь, вскоре — через пару недель или через месяц — мы повезем готовую мебель заказчикам в Уильямсберг. Я хотел бы взять с собой Эндрю и вас, чтобы вы присматривали за ним. Нам придется сначала везти вещи в лодке, затем перегружать их в повозки. Невозможно одновременно заниматься погрузкой и следить за сыном. Значит, вам понадобятся силы, чтобы целый день быть рядом с Эндрю.

— Ко времени отъезда я постараюсь окрепнуть, мистер Торнтон, — пообещала Шимейн, отступая к двери.

Направившись вслед за ней, Гейдж остановился, уперся ладонью в косяк и задержал на лице Шимейн немигающий взгляд карих глаз.

— Знаете, Шимейн О'Хирн, у вас очень милый выговор. Он отчетливо слышен, когда вы обращаетесь ко мне по фамилии, и поскольку вы, похоже, отказываетесь звать меня по имени, разрешаю вам и впредь говорить мне «мистер Торнтон», — он коротко улыбнулся, и в его глазах мелькнул насмешливый блеск, — разумеется, пока мы не поженимся.

— Вы и вправду способны довести до белого каления самого дьявола! — недовольно пробормотала Шимейн, круто повернулась на каблуках, но не сдержала улыбку, поспешно выходя из комнаты.

В тишине дома гулко разносилось постукивание ее подошв. Застыв у двери, Гейдж прислушивался к шагам поднимающейся по лестнице Шимейн, радуясь новым звукам. Слышать их было приятнее, чем неотступно преследующий его голос покойной жены.

У взрослых обитателей дома Гейджа Торнтона давно уже вошло в привычку просыпаться прежде, чем солнце всходило над верхушками деревьев. Шимейн не привыкла вставать до рассвета — в Англии ей позволяли подолгу нежиться в постели. Родители баловали ее, своего единственного ребенка. И тем не менее и мать, и старая кухарка то и дело повторяли, что, когда Шимейн сама станет хозяйкой дома, о сладком сне до полудня придется забыть. На «Гордости Лондона» она засыпала мгновенно, едва выдавалась спокойная минутка, но там сон не приносил облегчения. В первую же ночь в доме Торнтона ей удалось отдохнуть душой и телом. Но, проснувшись, Шимейн тут же вспомнила: теперь она не вправе праздно лежать в постели в ожидании завтрака. Ведь здесь она служанка.

Услышав скрип открывшейся внизу двери спальни, Шимейн вспомнила, где находится, а когда шаги Гейджа раздались в гостиной и коридоре, окончательно проснулась, опасаясь, что хозяин поднимется наверх и вытащит ее из постели. Прошло несколько минут, тихо скрипнула дверь, выходящая на веранду, а затем все стихло, и лихорадочное биение сердца Шимейн постепенно замедлилось.

Она вскочила и зажгла свечу. Набросив поверх ночной рубашки халат покойной хозяйки дома, она взяла подсвечник и поспешила вниз. Крохотное пламя свечи задрожало от торопливого спуска на кухню. Забыв о том, что она не одета, Шимейн зажгла лампу, развела огонь в камине и принялась готовить завтрак, считая, что с собственным утренним туалетом можно и подождать. Ей предстояли неотложные дела.

Еще вечером обдумав, что приготовить на завтрак, и заранее замесив тесто, Шимейн сумела избежать суеты, в которой так легко наделать ошибок. Бесс Хаксли часто повторяла, как важна предусмотрительность в любом деле. Но только теперь Шимейн поняла, что значит быть собранной и серьезно относиться к своим обязанностям. Удовольствие, которое она испытала, видя, как булочки подрумяниваются в печи, копченая оленина шипит на одной сковородке, а яичница быстро жарится на другой, ничуть не походило на скуку, с которой она когда-то занималась этой утомительной и однообразной работой. В родительском доме она считала часы, проведенные на кухне, впустую потраченным временем, и если соглашалась помочь кухарке, то лишь затем, чтобы умилостивить ее и на несколько дней избавиться от нудных наставлений.

Гейдж открыл ставни, и в дом хлынули лучи утреннего солнца. К тому времени, как он вернулся с ведром парного молока и корзиной яиц, ярко освещенную кухню уже наполнял аромат горячих булочек и мяса. Застыв на пороге кухни, Гейдж с удивлением уставился на завтрак, приготовленный Шимейн.

— А вы, оказывается, лгунья, Шимейн, — наконец произнес он, ставя ведро и корзину на кухонный стол. Он никак не мог отвести взгляд от румяных булочек, уверенный, что никогда в жизни не ел столь аппетитного на вид кушанья. Впрочем, решил он, возможно, голод затуманил его память.

— Почему вы так решили, сэр? — оцепенела Шимейн.

— Судя по всему, вы умеете готовить, — пояснил Гейдж, указывая на булочки и оленину. — Пожалуй, вы способны пристыдить даже Роксанну Корбин. Зачем же вы уверяли меня в обратном?

Гейдж уставился на нее, задумчиво сведя брови и скользя взглядом сверху вниз, от растрепанных волос Шимейн до пальцев босых ног, выглядывающих из-под подола. Эти крошечные пальцы неловко подобрались под его взглядом, а Гейдж еще раз оглядел их хозяйку — уже в обратном порядке, снизу вверх. На миг задержал взгляд на упругой округлой груди, приподнявшей ткань ночной рубашки.

Мучительно сознавая, как неприглядна ее внешность в эту минуту, Шимейн прикрыла рукой грудь и запахнула потуже кружевной воротник халата. Даже если бы ее одежда была прозрачной и не скрывала тела, Шимейн не ощущала бы большего смущения. Она виновато потупилась. Будет ли Гейдж и впредь обращаться к ней с уважением? В конце концов она лишь рабыня. Ей некуда бежать, не у кого просить защиты. Она видела, как ретировались жители городка под взглядами Гейджа Торнтона, значит, они слишком трусливы, чтобы вступиться за нее. А те, кто не испытывает робости перед этим человеком, наверняка питают отвращение к каторжникам, как Альма Петтикомб. Нет, ждать сочувствия ей не от кого.

Наконец Гейдж устремил взгляд на ее лицо, но Шимейн отвернулась, чтобы скрыть ярко вспыхнувший румянец, и начала перекладывать яичницу на блюдо. Несмотря на все старания остаться невозмутимой, она дрожала как осиновый лист, ощущая близость хозяина.

Пытаясь сдержать дрожь в голосе, Шимейн поспешила ответить, надеясь, что Гейдж отойдет от нее:

— Когда вы спросили, умею ли я готовить, я не знала, удастся ли мне вспомнить то, чему меня учили. Видите ли, мама придавала большое значение урокам нашей кухарки, а я ненавидела их и считала бесполезными. Они мешали мне заниматься тем, что мне по-настоящему нравилось.

Взяв блюда с яичницей и мясом, Шимейн отошла к столу и поставила их на середину рядом с тарелками для хозяина и его сына. И не оглядываясь, она знала, куда смотрит Гейдж.

— Чем же вы любили заниматься, Шимейн? — спросил Гейдж, не сводя глаз с ее ягодиц, обтянутых тканью халата. Эта часть тела Шимейн, невольно выставленная ею на обозрение, заслуживала восхищения, как и все, что Гейдж видел прежде.

— Ездить верхом, сэр, — смущенно призналась Шимейн. Эдит дю Мерсер казалось немыслимым, чтобы девушка носилась по холмам и равнинам на своенравном жеребце, с которым сумел бы справиться далеко не каждый мужчина. Шеймас О'Хирн рано обучил свою дочь верховой езде, и им обоим полюбилось это развлечение. Только Морис не уступал ее отцу в искусстве ездить верхом. — Моему отцу принадлежали лучшие лошади в Лондоне. Он посадил меня в седло, едва мне исполнилось два года, несмотря на уверения мамы, что ничего хорошего из этого не выйдет. Как всегда, она оказалась права: очевидно, ловец воров знал, где меня искать, ведь он подкараулил и схватил меня в конюшне.