– А почему, дядюшка? Что плохого в том, что жена родом из кузнецов или пекарей? Вот тетя Айше родом из семьи кондитеров. Разве ты хоть раз в своей жизни пожалел, что она не принцесса или иноземка какого-нибудь знатного рода, например, дочь полуночного владыки-конунга?»

Этот, последний разговор записал халиф, стоя за углом улицы Утренних Грез, там, где она пересекается с Главной Базарной улицей. Девушка, которую халиф, конечно, не видел, ибо старался слушать, никому не показываясь, пыталась убедить мужчину с добрым голосом, что чувства человеческие куда выше, чем соображения государственные, особенно если речь идет о столь важном деле, как женитьба владыки. Мужчину халиф тоже не видел, но отчего-то представлял его высоким, сухощавым, чуть согнутым годами, но нестарым. Горячность же девушки была для сердца Гаруна истинным бальзамом. И сейчас халиф вспомнил, как начинались эти прогулки и сколько сил пришлось ему потратить, чтобы доказать визирю их нужность. (Странно, но великому халифу, повелителю половины мира, и в голову не пришло, что он может просто приказать и его послушаются только потому, что он – Гарун-аль-Рашид, властелин и повелитель.)

Первая беседа о необходимости выйти за стены дворца тоже началась с недоуменного вопроса визиря, отчего повелитель не торопится с избранием спутницы жизни, отчего настоятельно рекомендует всем, кто пытается представить халифу племянницу или сестру, старшую дочь или двоюродную тетку, «проваливать, пока цел». Тогда, помнится, визирь почти удовлетворился простым ответом, что выбор спутницы дней есть преответственнейшее решение.

Хотя на самом деле все было не так.

– Но почему, о свет мира? Почему?

– Придет время, мудрый мой визирь, и все станет на свои места.

– Но, звезда вселенной! Сколько должно пройти времени, чтобы ты одарил своих подданных царицей, женой халифа? Сколько должно пройти времени, чтобы ты излечился от юношеских грез?

– Тот день, благородный Умар, когда я излечусь от юношеских грез, станет последним днем великого Багдада, обители правоверных. Ибо сиюминутные и мелкие дела не требуют вмешательства владыки. Только мечты движут тем, кто хочет процветания своему царству.

Визирь тяжело вздохнул. Увы, в словах халифа была доля правды. Ему, молодому, но мудрому Гарун-аль-Рашиду, вовсе не надо было вмешиваться в дела городских старейшин, как не надо было за каждого лавочника решать, сколько и чего продать на шумном и щедром багдадском базаре.

Должно быть, и Гарун-аль-Рашид тоже вспомнил о сем шумнейшем месте на свете. Ибо воспоминание о нем заставило халифа подумать о советниках и диване.

– Знаешь, добрый мой визирь, в последнее время я стал замечать, что рассказы моих советников не дают мне пищи для размышлений, не возвышают мои мечты. Более того, слушая ваши бесконечные беседы и склоки в диване, я засыпаю, а мечты мои превращаются в рассуждения никчемного торгаша.

– Увы, владыка, не всегда среди мудрецов обсуждаются действительно великие свершения, в диване чаще можно услышать ссоры и сплетни, чем возвышенные беседы и истинно мудрые слова.

– Увы, так и есть. Но я стал замечать и еще одну, весьма прискорбную вещь. Мои советники стали лгать мне. Мне, своему халифу! И делают они это не из желания возвыситься в моих глазах, а лишь для того, чтобы просто ничего не делать. Но если мне не рассказать, что в городе мало лекарей, я никогда не узнаю об этом и не распоряжусь построить приют для всех отягощенных болезнями. Если… Тут можно перечислять, увы, очень долго. И каждый раз, когда советнику или мудрецу лень ударить палец о палец, я слышу, что в моем Багдаде все спокойно, что в моей прекрасной стране все славят мое имя и мои деяния, а владыки сопредельных стран полны ко мне почтительного уважения…

– Но, великий халиф, это же правда! Властители сопредельных стран полны почтения, в твоей стране тебя славят даже немые, а в Багдаде все спокойно…

– Ну что ж, добрый мой визирь, вот завтра с утра мы и убедимся в этом.

– В чем, о солнце нашей страны?

– Мы убедимся в том, что в великом и вечном Багдаде все спокойно.

– О Аллах милосердный!

– Да, Умар, ты понял меня правильно. Завтра утром, едва рассветет, мы отправимся с тобой на прогулку по городу.

– Мы?..

– Конечно. Мы выйдем вдвоем через дальнюю калитку в городской стене. Ту, через которую заходят метельщики и золотари…

Визирь лишь тяжело вздохнул. Оказывается, мысли халифа иногда бывают опасными. «О Аллах, вот что значит скрывать правду от халифа… Теперь он увидит все. А это куда страшнее, чем услышать от советника или имама…»

– …Мы наденем иноземное платье и будем беседовать на любом из языков сопредельных стран. Или, быть может, ты захочешь воспользоваться языком франков или ромеев?

– Слушаю и повинуюсь, о халиф!

– Мы пройдем по улицам города, побываем в лавках и мастерских. Быть может, даже заглянем на знаменитый багдадский базар. Аллах великий, я, властелин, никогда еще не прогуливался по торговым рядам нашего базара, этой жемчужины города, его неувядающей славы и вечного его позора…

– Да будет так, – помертвевшими от страха губами прошептал визирь. Уж он-то хорошо представлял, как выглядит базар и что может увидеть в городе халиф.

– Думаю, для первой прогулки нам хватит и половины дня. А когда дневной жар заставит закрыться лавки и харчевни, мы вернемся во дворец.

– Повинуюсь тебе во всем, мой халиф.

И чем печальнее становился визирь Умар, тем радостнее и оживленнее был Гарун-аль-Рашид. Он предвкушал прогулку по городу, как иные предвкушают роскошный пир или ночь любви. Он уже придумывал, как войдет в свои покои, как прикажет принести ромейское платье и сменит чалму на шапку… Он видел, как в сапогах шагает по камням площадей… Вот его руки щупают ткани; вот он прищелкивает языком, услышав ароматы незнакомых яств…

– И ты знаешь, заботливый мой визирь, я, быть может, буду любоваться не только минаретами и коврами, посудой и весенним небом. Должно быть, я увижу немало хорошеньких женщин.

«О, только не это, Аллах всесильный, только не это…»

– Но они же простолюдинки, халиф! Тебе, властелину великой страны, не пристало избирать себе наложниц среди простолюдинок…

– Но разве я сказал «наложница», визирь? – спросил халиф холодно. Если бы визирь уже не был напуган до крайности, то испугался бы до полусмерти одного этого тона.

– О нет, великий халиф! Но я понял тебя именно так…

– Не надо слышать то, чего я не сказал, раб! И уже тем более не надо принимать то, чего ты не услышал, за мои желания.

Визирь покорно склонил голову. О, он уже и не прикидывал, что можно успеть сделать в городе за одну ночь… Он покорно ждал наступления нового дня, как ждет его приговоренный к смерти.

– Я подумал, глупый мой визирь, что, должно быть, смогу встретить ту единственную, что станет звездой моего небосклона, радостью всей моей жизни и счастьем моего последнего дня…