смоются. Он откладывает инструменты. До него доносятся стоны и смешки. Он убирает за собой рабочее место, кладет все инструменты и оставшиеся материалы туда, где их нашел, оставляя после себя лишь снежную паутину отпечаток пальцев и следов ног.

Ꝏ

Робардс сидит развалившись: он все еще катается на ковре-самолете, и одна из девиц медленно, сладострастно опускается на него.

Смущенный Боб притих. Но потом он берет осколки разбитого зеркала и просроченные краски. И рисует на зеркале фонтан с минеральной водой, который видел много лет назад во время поездки с родителями. На водопад Тернера в Южной Оклахоме. Они тогда принарядились. Было жарко. Там были высокие облака и подзорная труба, в которую можно было посмотреть за четвертак. Вдали виднелись замки или развалины одного из них. Откуда в Оклахоме замки, он так и не спросил, оставив этот вопрос на откуп своему воображению. Родители восхищались водопадом, а Боба очаровал маленький и далеко не столь великолепный фонтан. Папа разрешил ему сходить туда. Поскольку к водопаду они так и не спустились, Боб потратил карманные деньги на подзорную трубу, обращенную в сторону фонтана. Прижался глазом к окуляру, чтобы получше видеть, и очки у него треснули. Они были очень толстые для такого маленького мальчика. Во всяком случае, ему в течение месяца удавалось скрывать эту катастрофу от отца. Затем Боб получил ремня. Зато все это время он жил в том волшебном мире, который увидел в подзорную трубу. Похожем на мерцающую открытку, на которой была запечатлена мечта.

Боб любуется своей картиной, но никогда никому ее не покажет. Она примитивная (ее мог бы нарисовать и первоклашка), но навевает воспоминания о маме, о том лете, о ведущей вдаль дороге, водопаде и фонтане. В ней есть детская чистота, и ему это нравится.

Достаточно того, что он подписал ее буквой «Б».

Теперь запахи лофта ассоциируются у него с распущенностью, зависимостью и разложением. Он решает, что не будет стажироваться у этого кретина. Здесь нечему учиться, а Робардс уже давно истощился. Худший тип художника. Боящийся собственного потенциала. Использующий образ художника как круглогодичный костюм для Хеллоуина.

А Би теперь хочет исследовать дорогу, которая только что открылась перед ним: искры, жар, металл, молот.

Ꝏ

Смешки затихают. Би кладет картину на зеркале на стол рядом со стопкой просроченных счетов. Она еще не просохла, и ее нельзя убрать в портфель. Это будет последняя картина, когда-либо написанная Би.

Он выглядывает из-за угла. Одна из девиц подолом льняной рубахи Робардса вытирает с губ сперму. Другая запускает пальцы в его длинные, до плеч, волосы.

— Ты должен их еще отрастить, — говорит девица Робардсу. Она азиатка и говорит на ломаном английском, но с очаровательным французским акцентом.

— Ага, — говорит Би. — И использовать их как кисть. Хе.

— Как кисть! — Девицы хихикают. — Отличная идея.

Робардс говорит:

— Ты, мать твою, кто такой?

Би бросает Робардсу его новые ключи от машины.

Робардс ловит их. На мгновение его одурманенный, слезящийся взгляд обретает ясность. Азиатки наклоняются к ключам, чтобы получше их рассмотреть, заслоняя солнечный свет, проникающий через окно с двойным сердцем, и Робардс грубо отпихивает их локтями. В этот момент Би замечает, что связка сухофруктов, висящая над столом, — это связка высушенных человеческих ушей.

Робардс выпутывается из клубка обнаженных сирен, хотя эта задача несколько облегчается тем, что ноги его заканчиваются выше колен.

Би берет свою сумку.

Робардс пристегивает пару рудиментарных искусственных ног, сделанных по заказу ветеранского департамента, и хватает картину с зеркальным водопадом (будущее). Роняет только что изготовленные ключи (прошлое).

— Ты-то мне и нужен, — говорит он.

— Хе.

Робардс вытаскивает из бокового разреза на левой ноге длинный тонкий предмет.

— Мы будем жить вечно.

Би открывает дверь, чтобы уйти.

— Хе.

Но скоро Росс Робардс всадит ему в спину штык.

Ꝏ

Би вздрагивает и просыпается. Эмма не лежит рядом с ним, утешая его уже третий раз на этой неделе. Вместо этого она сидит в ванне и смешивает новую порцию альгината. Рядом с ванной стоит ведерко с цветным силиконом и литая трубка. Би не у себя. Это не его спальня. Похмелье и наследственная близорукость заставляют его прищуриться. Би видит Эммин комод. На его телефоне мигает значок новой эсэмэски. Ему становится дурно, когда, нащупав свои замызганные очки, в желтом натриевом свете уличного фонаря он видит на дальнем конце комода выстроившиеся шеренгой полдюжины отливок его собственного эрегированного, отделенного от тела члена.

Интермеццо первое: ПРЕМИЯ ВУТЛИТЦЕРА {30}

Прекрасен, темен и дремуч{31}

Уэйлон катает между ладонями кассету с пленкой. Ударом ноги опрокидывает невскрытую банку фасоли. Он разжигает костер без особого энтузиазма, но вот начинают лететь искры, и вскоре пляшущее пламя уже освещает его сапоги. Температура падает. И с темнотой приходит мороз. Надо бы раздобыть еще дров. Надо бы еще выпить.

Вместо этого Уэйлон снова шлепается на задницу. Смотрит на кончики своих заклеенных водопроводным скотчем ковбойских сапог. Между колен зажата бутылка текилы. Композицию кадра он запорол. Он это знает. Знает наверняка. Единственная известная фотография работы — здесь, на этой пленке, и она не была идеальна, не продемонстрировала, на что способен Уэйлон. А как он мог это продемонстрировать? Произведение Тимми заслуживало гораздо большего — более деликатного стиля и утонченного взгляда. Свет? А что он мог сделать со светом? Подожженный карандаш был утрачен. Снимать фронтально — это было все равно что сфотографировать мороженое без вишенки. Он оказался негоден. И маленькая дырочка на щеке — это его наказание.

Ꝏ

Уэйлон забыл открывашку, так что пробивает крышку банки с печеной фасолью монтировкой. Ставит открытую банку прямо в костер, затем придвигает ее ближе к центру, вращая банку и время от времени помешивая содержимое палкой, очищенной от коры. Осушает бутылку текилы, и вдруг язык ему щекочет червяк. Уэйлон прожевывает и глотает его.

Ꝏ

Прошел милю в своих сапогах.

Эти сапоги созданы для ходьбы{32}.

Кот в сапогах.

В кружок, освещенный костром, запрыгивает белка. И смотрит на Уэйлона глазами-бусинками.

— Уэйлон, — произносит белка.

— Да?

— Ты лох.

— Да, — отвечает Уэйлон, катая в руках пленку. — Я знаю.

— Ты убожество, Уэйлон.

— Знаю.

— Посмотри на себя. Ковбой! Ты же из Миннесоты. А в Техасе жил всего два месяца.

— Знаю.

— Ты не ковбой. Ты не посредственный фотограф.

— Знаю.

— Ты мошенник. В колледже ты выиграл конкурс фоторепортажей. Ты думал о том, что трахался с одной из судей?

— Знаю, но…

— Но