На закате жизни в памяти Ксенофонта все чаще воскресали годы юности и тот день, когда он бежал купить муку и оливки, а вместо того отправился вместе с Сократом на поиски мудрости. Ксенофонт пережил всех, кого любил. В том числе Агесилая: получив известие из Египта о его смерти, он и о спартанском царе написал похвальное слово. Все, кого любил Ксенофонт, остались жить в его произведениях – и Сократ, и Хирисоф, и Клеарх, и Кир Младший. Вот только о сыне Грилле он не написал ничего. Видимо, полагал, что излияния личных чувств недостойны воина и мудреца. Его старший сын воспитывался в Спарте и потом сражался против ее врагов, в том числе Афин. В знаменитой битве при Мантинее, где греки, на радость персам, опять сражались друг против друга, Грилл, как гласит легенда, убил вражеского полководца и погиб сам. Говорят, что, получив это известие, Ксенофонт вместо траурного надел праздничный венок: ведь его сын жил и погиб как подобает великому воину.

Александр Македонский в детстве зачитывался Ксенофонтом. И его решение отправиться вглубь огромной империи Ахеменидов, дойти до крайних пределов Вселенной, окончательно разрушить тесные горизонты провинциального греческого политиканства и создать всемирное царство было вдохновлено «Анабасисом». Современным людям империалистические идеи, которыми дышит книга Ксенофонта, кажутся по меньшей мере спорными. Но объединение Греции и ее внешняя экспансия были – плохо это или хорошо – исторической неизбежностью. Первым ее осознал именно Ксенофонт. И с огромной художественной силой ее пропагандировал. То есть на свой, милитаристский лад говорил правду. Разве не этому учил его Сократ? Судить людей других эпох, исходя из сегодняшних представлений о международном праве и мирном сосуществовании, не стоит. Для этого следует добавить к учению Сократа то, чего в нем нет: внешнего по отношению к Человеку, объективного (а не личного, субъективного, как сократовский Даймонион) Бога. Но за эту задачу взялось только христианство – через четыре столетия после смерти героев этой книги.

А современники читали книги Ксенофонта именно как руководство к действию. Им было очевидно и то, что его произведения, да и вся его жизнь – результат уроков Учителя. И что «Анабасис» – это рассказ о «дороге в будущее» для всей Греции. Вскоре после смерти Ксенофонта-афинянина неизвестный поэт сложил о нем эпитафию:

Он, Ксенофонт, «Восхожденье» свое совершал не для Кира,

Он не на персов ходил – к Зевсу искал он пути:

Ибо ученость свою явил он в «Деяньях Эллады»,

Ибо Сократову он в памяти мудрость хранил.

Ксенофонт и Платон «хранили в памяти» разных Сократов и, соответственно, разную мудрость. Ксенофонт – в основном житейскую, человеческую, обращенную к миру и людям. А Платон – философскую. Ксенофонт взял с собой «сократову мудрость» в дальний поход по неизведанным, но вполне реальным странам. Вез в дорожной сумке, притороченной к седлу боевого коня. А Платона, когда-то гадкого утенка, идеи Сократа, как лебединые крылья, подняли к таким высям отвлеченных раздумий, на которые до него никто не решался подняться.

Слово «идеи» употреблено вовсе неслучайно. Возможно, первым использовать его в качестве философского термина стал Сократ. Но тот смысл, который мы придаем ему сегодня, слово получило уже от Платона, который и считается создателем философского идеализма.

Вспомним притчу о пещере. Живущие там люди не знают истины. Ее им заменяют неясные тени, падающие от входа в пещеру, и долетающие оттуда невнятные звуки. Эти тени и звуки и есть мир, в котором мы живем и который принимаем за реальный (что для многих людей – синоним истинного). Но истинный мир – вовсе не то, что окружает нас в темной пещере, а то, что находится за ее пределами. И истинной ценностью обладают не тени, а то, что их отбрасывает. Оттолкнувшись от этого образа, Платон и создал свое колоссальное учение об идеях.

Платон

Материальные вещи, окружающие нас со всех сторон, создают иллюзию единственной реальности. Но, по мнению Платона, если приглядеться к ним пристальнее, они сразу же обнаружат свое несовершенство. Например, стоит перед нами совершенно новая табуретка. Казалось бы, что реальнее? Но уже завтра у нее может сломаться ножка или отвалиться сиденье, она может сгнить, сгореть, быть полностью или частично уничтожена. Материальные вещи находятся в процессе постоянного изменения. Один из досократиков, Гераклит Эфесский (544–483 гг. до н. э.), будто бы говорил, что нельзя дважды войти в одну реку: все течет, все изменяется, та вода, в которую мы входили в первый раз, утекла далеко прочь и теперь, возможно, уже стала частью моря. Но неизменной осталась наша мысль о табуретке или о реке – идея (или эйдос, как звучит этот термин по-гречески). А истина не может меняться, она вечна. Следовательно, эйдосы куда истиннее материальных вещей, которые, по сути, ничем не отличаются от неясных, дрожащих и поминутно меняющих форму теней.

Материальные вещи мы постигаем с помощью чувственного восприятия, которое может в любой момент обмануть, потому что тоже принадлежит к изменчивому материальному миру. А эйдосы, идеи, не увидишь, не услышишь и не пощупаешь. Они постигаются тем высшим, что есть в нас: разумом. И живут в душе. Вот потому-то, по словам Платона, Сократ и утверждал, что всякое истинное знание – это припоминание. Душа вечна так же, как и живущие в ней эйдосы. Словом, Платона не напрасно называют отцом философского идеализма. А если так, то его «дедушкой» был Сократ.

Впрочем, и реальных дел Платон не чурался. Особенно в молодости. Однажды он даже пустился по следам Алкивиада. И цель была похожа: построить новое государство на Сицилии. Правда, властолюбивый Алкивиад мечтал завоевать остров и создать там собственную империю. А Платон ни с кем воевать не хотел. Он полагал, что государство – притом наилучшее – можно построить силой идеи. Просто переделать то, что до этого с помощью меча построил какой-нибудь тиран.

Со времен древних греков смысл, вкладываемый в слово «тиран», существенно изменился. Для нас это в первую очередь эмоциональная характеристика – и не только правителя, но и любого человека, склонного навязывать свою волю окружающим. В древности тиранией называли способ, которым правитель пришел к власти, а не собственно методы управления. Тиран не был сыном царя, наследником династии, которая, как в Спарте, правила страной многие столетия. Тиран не был всенародно избранным главой государства (как афинянин Перикл). Тиран захватывал власть силой и опирался не на традицию и законы, а на восставший народ или своих солдат. Некоторые греческие тираны были действительно людьми жестокими – именно им слово и обязано своим нынешним значением. Но другие – вполне разумными политиками, принесшими руководимым ими городам немалую пользу. Однако не в греческих традициях было ставить превыше всего волю одного человека. Даже в Спарте царь всегда склонялся перед законами. Поэтому рано или поздно между тираном и его подданными возникали разногласия, быстро перераставшие в смуты и мятежи. И ни одна династия тиранов (ведь любой из них всегда стремился сделать сына своим наследником) не была долговечной. Во времена Платона самыми могущественными тиранами Греции были отец и сын Дионисии, правившие в Сиракузах – большом и богатом городе Сицилии и подчинившие своей власти половину острова и прилегающую к нему часть Италии. В те времена Сицилию и южную половину Италии называли Великой Грецией – из-за большого количества греческих городов. Некоторые древние авторы даже утверждали, что греков там жило больше, чем в самой Элладе. Но это, скорее всего, преувеличение.