– А рая[29]-то эти! На каждом углу! Так и стоят, так глазами и водят, чуть что – свистеть! Будто бы я от ихнего свиста строем встану и честь отдам! Конечно, я сразу же в переулки бегом рванула… но места-то хорошего жаль! Там и магазин большой, и кино, и ресторан… Столько напросить можно было! Так нет, рассвистелся, соловей! Тьфу, чтоб ему его же свисток проглотить!

– А как на набережной хорошо-то было, а, щеяле? Всё парочки гуляют, таким гадать – одно счастье… Так ведь нет, принесла нечистая крымок этих! Ни закона, ни стыда не знают, сейчас – драться! Мужики-то ихние нанялись под землёй дорогу рыть, а эти проклятые – нашу набережную облепили! Вон, какой фонарь Ануце поставили – сияет, как звезда пасхальная!

– Ну, набережная, слава богу, длинная, можно и другое место найти…

– И ведь сколько цыган-то в этой Москве завелось! В одном конце – полячки промышляют, в другом – сэрвицы, в третьем – крымки, в четвёртом – кишинёвки, в пятом… в пятом мы, как козы, пасёмся! Одних наших шесть таборов в округе стоит, а других-то?!. Уже плюнуть некуда, чтоб в цыганку не попасть!

– Что ж хочешь, милая, – голод кругом! Люди повсюду есть хотят! Ещё Богу спасибо скажи, что у мужиков наших работа есть!

Кэлдэрарки[30] были правы. 1933 год выдался ещё голоднее прежнего. Таборы со всей страны стягивались к столице, где, по слухам, ещё было чем поживиться. По вечерам в подмосковных лесочках, за заставами, поднимались дымки костров, слышались перезвоны кузнечных молотков, лошадиное ржание, детский гомон, крики и песни. На рассвете толпы пёстро одетых, оборванных, босоногих женщин и детей валили по дорогам в город. Они рассыпались по улицам и переулкам столицы, фланировали по набережным, приставая к прохожим. Грязные цыганята плясали на площадях и в трамваях, выпрашивая копеечки. Чумазые девчонки хватали за руки москвичек, обрушивая на них потоки певучих слов, обещаний, клятв и посулов. Табор котляров, приползший из высохшей от голода Бессарабии, устроился за Покровской заставой, и цыганки сразу же облюбовали для себя набережную и монастырь. С набережной, однако, их довольно быстро вытеснили смелые, бешеные, смуглые до черноты крымки[31]. Котлярки не решились противостоять их решительной атаке – и, огрызаясь для порядка, ушли в кривые, узкие переулки Швивой Горки. Там можно было шмыгнуть в зелёный, заросший полынью и крапивой двор, перевалиться через подоконник на первом этаже, жалобными воплями обратить на себя внимание хозяек и вымаливать «на хлебушек больным деткам». Там можно было всей толпой окружить подружек-студенток, возвращавшихся с занятий, и морочить им голову обещаниями женихов. Можно было зайти в булочную со слёзной просьбой разменять червонец, затем шагнуть за порог с пригоршней мятых бумажных денег, передумать, вернуться, потребовать червонец назад, поднять скандал, бросать бумажки на прилавок, поднимать, комкать, призывать силы небесные, выбить, наконец, свой червонец обратно, – и умчаться стрелой, покуда продавщица не догадалась, что бумажек-то ей вернули меньше половины… Да чего только не придумаешь, когда в палатке куча детей и все они с утра до ночи клянчат есть!

… – Дырза[32]! Дырза! Да где эта несчастная?! Щеяле, Дырза с нами пошла или нет? Кто её видел? Юльча, ты видела? Вы ведь с ней вместе шли?

– Да пропади ты, на что мне с ней вместе идти?! Чтобы счастье от её скисшей рожи убежало? От самого табора её не видела!

– Дырза! Да что же это! Постойте, пхеялэ[33]! Куда она с прямой дороги деться могла? Дырза, дура разнесчастная!!! Потеряется ещё!

Вопли эти, наконец, донеслись до Патринки.

– Я здесь! Здесь! Я бегу! Подождите, бегу! – закричала она, припуская вдогонку за подругами по дороге. Под подошву подвернулся камень, больно стукнул по пятке, Патринка охнула, сморщилась. В жёлтую пыль вишнёвыми каплями западала кровь.

– Говорила же – одно несчастье от неё! – сплюнула в пыль Юльча. – Хоть вовсе её в таборе оставляй! Иди уже, убогая! Голову свою в палатке забыла или на ужин отцу сварила?!

Цыганки расхохотались. Патринка молча сорвала подорожник, лизнула его, подпрыгивая, пришлёпнула к ссаженной пятке. Дождалась, пока смолкнет обидный смех и от неё отвернутся. Сощурилась в небо. Солнце висело в небе белым палящим шаром. Вокруг сходились дымные тучи. Над дорогой носились ласточки. Впереди уже маячили деревянные домики Покровской заставы, утонувшие в цветущих садах.

Весь день они, как обычно, ватагой проходили по городу. Гадали, ныли, выпрашивали куски. У моссельпромовского киоска с папиросами высокая, красивая Анелка поймала за рукав толстую тётку в смешном беретике на затылке:

– Хозяйка! Хозяйка, погадаю! Про дочку твою всё тебе расскажу! Хочешь знать, что о ней люди говорят?

Тётка заинтересовалась, утвердила свою сумку между матерчатыми тапочками и сама протянула гадалке руку. Анелка взяла пухлую ладонь и, тараща глаза, принялась вдохновенно сочинять. Между делом она ловко вытащила из тёткиной кошёлки целый круг колбасы и незаметно передала её Маргайке, та спровадила добычу Папушке, Папушка – Азе, Аза – Юльче… Колбаса понеслась по рукам, стремительно удаляясь от законной владелицы, наконец, попала к Патринке – и та, конечно же, её уронила!..

Колбасный круг шлёпнулся в пыль. Тётка вылупила глаза, завопила:

– Ах, проклятые, воровки! Сейчас милицию позову!

Цыганки бросились наутёк. Анелка всё же успела подхватить злополучную колбасу и на бегу так треснула ею по спине Патринку, что та чуть не растянулась на земле.

– Ну что ты за дура такая, Дырза! Ни взять, ни принять не может! У цыганки – и руки колбасу не держат! Где такое видано, люди?!

Патринка молчала. Что было отвечать?

Они неслись по переулкам, провожаемые воплями ограбленной тётки и заливистой милицейской трелью, Патринка едва поспевала за подругами, подскакивая на ходу, проклиная саднящую пятку и стараясь не выпускать из виду жёлтую кофту Анелки. Та слегка отстала от подруг и, когда Патринка догнала её, со всей силы ткнула её в плечо кулаком.

– Что ты?.. – задыхаясь, спросила та.

– Дура! Руки давай!

Растерянная Патринка, наконец, поняла, что Анелка суёт ей в руку чёрствую ковригу хлеба и ту самую злополучную колбасу.

– За… зачем?

– Затем, что брюхо еды просит! – разозлившись всерьёз, рявкнула подруга прямо ей в лицо. – Что ты сегодня за весь день взяла, а?! Что матери дашь? Бери, покуда я добрая!

– А… ты сама-то?.. – пролепетала Патринка. Вместо ответа Анелка презрительно подняла свою торбу, раздутую так, что, казалось, запылённая холстина вот-вот треснет.

«Если бы мне