Безутешно рыдая, Ливилла повалилась на красный персидский ковёр. В истерике каталась по мягкому ворсу, била по полу слабыми кулаками. Сеян испугался и бросился к Ливилле. Прижал её, красную и дрожащую, к себе.

— Что же мне делать? — растерянно шептал он. — Скажи, что нужно для твоего спокойствия?

Ливилла успокоилась почти мгновенно. Ещё два раза всхлипнула, по-кошачьи прижавшись к широкой груди любовника. Но, когда ответила, её голос звучал удивительно ровно. Просьба, поразившая Сеяна, вынашивалась ею давно:

— Помоги мне отравить Друза!

Элий Сеян долго молчал. Он не размышлял о словах безрассудной любовницы. Он был ошеломлён так, что не мог даже думать. Напрочь исчезли мысли. В мозгу остались лишь зудящий шум и страшная, непроглядная тьма.

Когда вновь вернулась возможность соображать, Сеян ошеломлённо прошептал:

— Ты с ума сошла!..

Ливилла не отвечала. Смотрела на любовника молча, пугающе. Она высвободилась из объятий Сеяна, поднялась и сделала два шага к двери.

Сеян взглянул на неё, стоящую, снизу вверх. Взгляд здорового, сильного мужчины был нестерпимо жалок. Так смотрит жертвенный телёнок на жреца-виктимария, занёсшего над ним нож.

— Или умрёт Друз, или умрём мы! Выбирай! — отрешённо глядя в никуда, сказала Ливилла.

Сеян растерянно молчал. Ливилла окинула его презрительным взглядом. Горделиво откинув голову, она направилась к выходу. Сеян пополз за ней по ковру. Отчаянно вцепился в край светло-голубой туники и потянул к себе.

— Я сделаю, что ты хочешь, — содрогаясь в душе от невыносимого стыда, прошептал он.

Ливилла облегчённо засмеялась. Исчезла пугающая бездна в её глазах. Взгляд снова стал мягким и лучистым — влюблённым.

— Достань мне яду, — ласкаясь к Сеяну, попросила она. — Я сама подсыплю его Друзу за обедом. О, если бы ты знал величину моих страданий! Друз добр ко мне только при посторонних. Наедине он жестоко избивает меня, истязает, мучает…

Сеян машинально обнимал женщину, гладил блестящие каштановые кудри. Возможно, прежде он непременно поверил бы ей. Теперь — нет!

«О, Ливилла! Ты сама замучаешь кого угодно!» — с горечью думал он.

Она продолжала улыбаться. Какою нежною была улыбка! Каким светлым и мечтательным казался взгляд женщины, замышляющей убийство!..

…Полтора месяца спустя Друз скончался. В последний вечер земной жизни он напился до непотребства. Сын императора так и не узнал, какая из выпитых чаш оказалась смертельной.

Рабы испуганно смотрели, как господин спазматически хватается за горло… Как на искривлённых болью губах появляется розовая пена… Как закатываются осоловелые глаза, в последнюю секунду вдруг снова ставшие осмысленными…

— Излишества погубили его! — сокрушался лекарь Харикл, поспешно прибежавший в покои Друза, но — не успевший. Учёный грек с отвращением понюхал залитую вином и блевотиной тогу мертвеца.

Тиберий пришёл в отчаяние: единственный сын от любимой, давно потерянной жены! Ливилла непрестанно рыдала, рвала на себе траурные одежды, указывала на начавший расти живот.

— В твоём чреве — продолжение моего рода! — горько плакал Тиберий, прижимая к себе невестку.

Вскоре Ливилла, к великому утешению императора, родила двух мальчиков. Тиберий усмотрел в этом добрый знак.

— Ни у кого из римских граждан высшего сословия прежде не рождались близнецы! — ликовал он. — Боги посылают мне благословление!

Тиберий сознательно кривил душой. Диктатор Луций Корнелий Сулла Счастливый имел близнецов — мальчика и девочку. Ещё позже, уже на памяти нынешнего поколения, царица Клеопатра родила близнецов блистательному, легкомысленному Марку Антонию. Но не удачу, а злосчастье принесли они отцу-римлянину и матери-египтянке.

Младенец, родившийся вторым, вскоре умер. Остался тот, который в честь деда получил имя Тиберий. Слабый, хилый росток на древе, некогда могучем. Мальчика прозвали «Гемелл», что значит — «Близнец». Он стал последним утешением в жизни старого императора.

А Ливилла вскоре умерла. Умерла страшно!

Стало известно, что она отравила мужа. Родная мать закрыла несчастную в комнате без окон. И не давала дочери ни крошки хлеба, ни капли воды! О, как страдала старая Антония, день за днём слыша крики и мольбы умирающей от голода дочери! Но упрямо молчала, хоть и изнылась, иссохла изнутри и снаружи. Честь римлянки Антония ценила выше материнских чувств.

Ливилла унесла в царство мёртвых тайну своей любви к Сеяну. Став префектом, Сеян поспешно сжёг письма бывшей любовницы. Наверное, не сохранились и его послания к Ливилле.

* * *

…Прошло более десяти лет. Луций Элий Сеян постарел, располнел, женился. В русых волосах появилась седина. Безумная, постыдная связь с Ливиллой, запачкавшая руки Сеяна кровью друга, осталась в прошлом.

Но вдруг появился мальчик — одиннадцатилетний, слабый и хрупкий. Лицом удивительно напоминающий Ливиллу. А глаза — огромные, светло-серые — как у Сеяна! И в очерствевшем сердце префекта разом всколыхнулось все: былая любовь, былые надежды, память о былом преступлении… О Мнемозина, богиня памяти, твои мучения терзают сильнее всего!

Галера вошла в гавань. Высокая башня маяка ослепительно белела на фоне голубого неба. Гортанно кричали чайки, разноголосо шумела пристань. Голые до пояса рабы поспешно бросили в воду мешки с отрубями, чтобы смягчить удар борта галеры. Мягкий толчок заставил Сеяна вернуться к действительности.

Префект спустился на берег по скрипящему деревянному настилу. Коричнево-зелёная вода Тибра пахла гнилыми водорослями. Элию Сеяну необъяснимо нравился этот неповторимый запах.

Ликторы бежали перед Сеяном, громко выкрикивая его имя и должность. Люди поспешно сторонились, давая дорогу столь важному государственному человеку.

— Слава Луцию Элию Сеяну! — выкрикнул кто-то.

Сеян взглядом нашёл крикнувшего среди многолюдной толпы и скупо улыбнулся.

Конечно, римляне не приветствовали префекта с той горячей любовью, как некогда — Германика. И все же, на лицах плебеев и граждан средних сословий читалось уважение. За истёкшие десять лет Рим привык видеть Элия Сеяна чаще, чем цезаря Тиберия.

Сеян распоряжался раздачей хлеба, отдавал приказы когортам охранников, присутствовал при освящении храмов и статуй, передавал в сенат императорские письма. Он вдоль и впоперек исходил кривые римские улицы. А Тиберий в это время предавался извращениям на острове, названием которого матери пугали непослушных детей…

Элий Сеян, высоко подняв седеющую голову, проходил среди толпы. Жадно прилушивался к редким возгласам: «Слава!» Префект претория с удовлетворением отмечал любопытные взгляды: люди всегда разглядывают, как диковинку, тех, чьё имя у всех на слуху.