— Цезарь согласен даровать тебе эту милость, — склонил голову палач и протянул внуку императора ножик для соскабливания чернил.

Самоубийство действительно было милостью для осуждённых на смерть. Их тела не выбрасывались на ступени Гемонии, а предавались сожжению по обычаю предков. Имущество не отнималось в пользу цезаря, родные не преследовались. А главное — их родовое имя не покрывалось позором.

Нерон решительно взял нож из мозолистых рук палача.

— Да простят меня боги… — едва слышно прошептал он и надрезал запястье. Густая рубиновая кровь брызнула из вены на грязный каменный пол. Нерон, истекая кровью, прислонился к холодной стене. Резкая боль постепенно слабела, словно тело привыкало к ней. Глаза заволакивал туман, замедляющееся биение сердца гулко отдавалось в висках. Жизнь ускользала.

Нерон медленно сполз по стене и остался лежать на полу в неестественной позе. Палач нащупал большим пальцем жилу на шее, немного помолчал. Затем резко поднялся и прикрыл лицо императорского внука грязным рваным плащом.

— Конец, — сухо заметил он и направился к выходу, унося крючья и верёвку.

Преторианцы угрюмо смотрели на того, чей отец был некогда гордостью Рима. Солдаты знали, что Сенат не приговаривал Нерона к смертной казни. Палач явился к нему по приказу императора, чтобы, угрожая крючьями и Гемонией, вынудить его добровольно уйти из жизни. Расчёт Тиберия оказался верен!

* * *

Камера Друза находилась в противоположном конце дворцового подземелья. Дневной свет проникал сквозь узкое отверстие у потолка. Поэтому Друз, в отличие от старшего брата, знал, сколько времени он находится в заключении. К своему ужасу он знал, что вот уже четвёртый день ему не приносят пищу!

— Есть хочу! — кричал Друз, отчаянно колотя ладонями в тяжёлую дверь. Бряцали мечи, отворялось смотровое окошечко и в камеру заглядывало незнакомое, плохо выбритое, равнодушное лицо. Друз обращал к нему взор, полный безумной надежды. Но окошечко поспешно захлопывалось со звуком, более страшным, чем громы Юпитера.

— Будьте вы прокляты! — надрывно стонал Друз.

Время тянулось мучительно долго. Горло казалось сухим и раскалённым, словно жаровня. И не было ни капли воды, чтобы остудить невыносимый жар. Друз прижимался к стене узилища и жадно слизывал вонючую жидкость, сочащуюся из трещин. От такого питья его выворачивало наизнанку. Но, корчась в судорогах, он снова и снова лизал стены в призрачной надежде выжить.

С писком пробежала мышь. Друз попытался словить животное, но бессильно повалился на пол. Мышь, устроившись возле самого лица узника, грызла соломенный тюфяк. О, если бы Друз мог изловить её! Он готов был съесть мышь живьём, как кот! Что угодно — лишь бы не умереть!

Он напряг остатки сил и протянул слабеющую руку. Мышь ускользнула. Рука Друза наткнулась на изгрызенную солому. Сотрясаясь в беззвучных рыданиях, он сунул в рот сухие жёсткие колосья. Поспешно жевал их и, давясь, жадно глотал.

После этого силы ненадолго вернулись к нему.

— Проклинаю Тиберия! — кричал он. — Да накажут всемогущие боги убийцу Германика, Агриппины и собственных внуков!

Услышав крики, в камеру врывались преторианцы. Они безжалостно хлестали Друза лошадиными плётками, пинали ногами. И, привычно сквернословя, уходили.

А Друз снова лизал влажные стены, жевал солому и проклинал Тиберия.

Так продолжалось восемь дней. На девятый Друз впал в беспамятство и медленно угас. Пучок недожеванной соломы вывалился из открытого рта.

Макрон молча вручил Калигуле письмо от императора.

— Тиберий разрешает мне посетить мать, — растерянно проговорил Гай, пробежав глазами свиток. — Это ловушка? — жалобно взглянул он на Макрона. После гибели старших братьев юноша стал недоверчивым.

— Твоя мать умирает, — избегая глядеть в лицо Калигуле, пояснил Макрон. — Она отказывается от еды. Цезарь хочет, чтобы ты уговорил Агриппину оставить мысль о самоубийстве.

— Иначе и в этой смерти обвинят его… — понял Гай. Лицо его болезненно скривилось.

— Не плачь! — властно шепнул Макрон. — Помнишь, что я тебе говорил? Хочешь жить — будь осторожен!

И Калигула улыбнулся — заносчиво и надменно.

— Я поеду на Пандатерию, — тряхнул он рыжеволосой головой.

— Галера ждёт тебя, благородный Гай! — Макрон учтиво приложил ладонь к груди. Теперь он видел перед собой не испуганного подростка, а истинного внука лукавого императора.

* * *

Прямо по курсу показался пустынный скалистый берег острова Пандатерии. Галера бросила якорь в бухте, с трех сторон закрытой скалами. Калигула сошёл на изъеденный сыростью и непогодой деревянный помост пристани. Два раба в тёмных туниках бросились на колени и подползли к нему — единственные встречающие.

— Как моя мать? — нетерпеливо спросил Гай.

— Ещё жива, — прошептал смуглый раб, горестно вздохнув.

— Ведите меня, — велел Калигула.

Матросы торопливо перетаскивали на берег сундуки с поклажей. Кричали чайки, волны с шумом бились о скалы. По жёлтому песку кривобоко ползали зеленые крабы. Калигула поднимался вверх по извилистой тропинке. Чтобы не упасть, цеплялся за острые камни и ветки низкорослых деревьев. Прошло почти десять лет с тех пор, как он расстался с матерью.

Дом, в котором страдала Агриппина, выглядел угрюмо и неприветливо. В запущенном саду — блеклые увядшие цветы и деревья с иссохшими неподрезанными ветвями. Навстречу Калигуле медленно шли три девочки с испуганными лицами. Две — четырнадцатилетняя Агриппина Младшая и пятнадцатилетняя Юлия Друзилла — уже почти невесты. В третьей, одиннадцатилетней, Гай скорее угадал, чем узнал младшую сестру, Юлию Ливиллу. Девочка испуганно прижимала к груди тряпичную куклу с восковым лицом.

Сестры и брат сошлись посередине заброшенной аллеи. Калигула обнимал всхлипывающих девочек, прятал в их пышных волосах собственное заплаканное лицо. Три сестры, чей облик успел стереться в его памяти, и умирающая где-то рядом мать — единственная семья, которая ещё осталась у Гая Калигулы.

Он смотрел на Юлию Друзиллу и сердце сжималось в приливе небывалой нежности. Вспоминались былые проказы, былые детские игры. Теперь Друзилла выросла, обрела девичьи формы. Нежно-розовое лицо уподоблялось лепестку цветка. Зеленые глаза сияли безмятежным спокойствием.

Калигула перевёл взгляд на Агриппину. Тонкая нервная рука девочки поигрывала хлыстиком. Короткая, до колен, туника открывала исцарапанные колючим кустарником ноги.

— Ты катаешься на лошади? — догадался Гай.

— Да, — задорно улыбнулась Агриппина Младшая. — Что же тут такого? Разве только мужчинам позволено упражняться в скачках? Я и плавать умею! Получше, чем ты, — добавила девочка с лёгким злорадством.