в шкафу, а я притворилась больной. Комендантшу больная ученица не заинтересовала, и она ушла. После их визита заниматься любовью желание пропало. Ты, наверное, спросишь, зачем мне вообще все это было надо? Любви между мной и Адамом не было, планов на будущее мы не строили…

– Давай пропустим морально-этические проблемы межрасового взаимоотношения полов, – предложил я. – Было и было! Захотелось – попробовала. Знавал я один случай… Впрочем, нет. Не буду за столом рассказывать. Это неприлично. Это даже по моим меркам – перебор.

Гулянова кивнула, словно знала, о чем я хотел рассказать, и продолжила:

– Тогда я решила встретиться в учебном корпусе на втором этаже и довести дело до конца. Если в общежитии опасно, то в учебном классе поздно вечером – в самый раз! Я взяла у вахтерши ключ, сказала, что мне поручили подготовить аудиторию к занятиям. Адам дождался, пока никого на этаже не будет, и вошел. Если ты думаешь, что заниматься сексом в такой обстановке – скотство…

– Я ничего не думаю! – перебил я.

Но Веронике нужно было выговориться:

– Подожди, не перебивай меня! – велела она. – Представь, что ты решил попробовать отменный коньяк. Для тебя будет важно, где ты пропустишь рюмку: в роскошном ресторане или в холодном подъезде с друзьями? Главное же вкус, ощущения, а что до скотства… Мои мать и отец презирают и ненавидят друг друга, но живут вместе «ради детей». Отец каждый день приходит домой пьяный, мать изменяет ему. Через год младший брат уйдет в армию, они останутся в квартире вдвоем, заботиться больше будет не о ком, но они не разойдутся, так и будут жить вместе. Их такая жизнь устраивает, а я считаю ее скотством. Жить с мужчиной, которого ненавидишь, – это и есть скотство, а с чернокожим мужчиной одна проблема – не забеременеть от него. Я даже в страшном сне не могла представить, что будет, если придется рожать от африканца. В кино «Цирк» чернокожий младенец ни у кого удивления не вызывает. Не знаю, как было в Москве в 1930-е годы, а у нас с таким ребеночком будет проблематично.

Я отставил пустую сковородку, налил чай. Гулянова, не обращая на меня внимания, продолжила:

– Не знаю, сколько бы продолжалась наша связь, но мы оба стали уставать от нее. Не то чтобы хотелось чего-то большего: комфорта, шампанского, мягкой кровати. Нет. Просто мы ожидали друг от друга чего-то необычного, а этого не было. Мы разошлись бы тихо и мирно, оставив наши отношения в тайне, но черт дернул Адама похвалиться соседу по комнате. Тот «под большим секретом» рассказал Самуэлю – и пошло-поехало! Скоро все общежитие знало, что у меня и Моро «что-то было». Разговоры, в конце концов, сами бы собой затихли. Любой слух нуждается в подпитке и подтверждении, а подтверждения бы не было. Как только я узнала, что обо мне перешептываются по углам, так тут же порвала с Адамом все отношения. Он вставал на колени, умолял простить его, но я была непреклонна.

– Вероника, ты же была не единственной девушкой, про которую ходили слухи. Почему скандал произошел именно с тобой?

– Девчонки, которые хотели переспать с иностранцами, переспали, но все это происходило тайно, обе стороны скрывали отношения. Если до руководства доходили слухи, то девушку вызывали к завотделением или директору, получали заверения, что «ничего такого и близко не было», предупреждали об отчислении и отпускали с миром. Со мной же все пошло по-другому. Самуэль почти год ждал возможности отомстить и, как только она появилась, тут же воспользовался ею. Он пошел к директору техникума и заявил, что я тайно сожительствую с Моро, собираюсь за него замуж. «Моро учится только на первом курсе, а Гулянова – на последнем, – сказал он. – После окончания техникума она хочет выйти за него замуж и уехать в Африку, в Гамбию. Моро не сможет доучиться, а за его образование правительство Гамбии валютой заплатило». Потом он нагородил всякой чепухи: что в Гамбии у власти не марксисты, а ставленники французского капитализма, что я буду отвлекать гамбийских патриотов от борьбы с неоколониализмом, что мне вообще не место в Африке, там своих женщин хватает.

Директор вызвала меня. Я объяснила, что ни замуж, ни в Африку не собираюсь. Если я пару раз прогулялась с иностранцем по городу, то это ничего не значит. Августа Ивановна предложила мне перевестись на заочное отделение и выехать из общежития. «Самуэль – самый авторитетный из иностранцев, – сказала она. – Если мы не предпримем меры, не отреагируем на его сигнал, то у нас будут большие неприятности».

Я помчалась на завод, написала заявление о приеме на работу. Полубояринов[5] не глядя подписал. В тот же день я получила ключи от комнаты и переехала сюда, в заводское общежитие. Перевелась на заочное отделение, получила первую зарплату. Вот, в общем-то, и все, что я могу рассказать об иностранных студентах пищевого техникума.

– Адам Моро Самуэлю морду не набил за такую подлянку?

– Он промолчал в тряпочку, зато я все Самуэлю высказала: и про себя, и про Шутову, и про их революцию, будь она неладна.

Чувство сытости притупляет скорость мышления, настраивает на благодушный лад. Организм шепчет: «Наплюй на эту оговорку, потом разузнаешь, что к чему», – но служебный долг гонит прочь соблазнительную негу. Работа есть работа! Если во тьме мелькнул луч света, то надо идти к нему, разобраться, откуда он появился и что означает.

16

«Шутова! Ира Шутова, самая безобидная девушка на заводе. Оказывается, она не только имела дело с иностранцами, но и конфликтовала с ними. Какой неожиданный поворот, какая интрига! В тихом омуте черти водятся, а где черти, там и кукла вуду живет».

– Расскажи про Шутову, – потребовал я.

– Не буду! – отрезала Гулянова.

– Вероника, ты сама сказала, что Шутова – девушка слабая. Я приглашу ее в райотдел и все из нее вытрясу, любыми путями правду узнаю. С утра до ночи буду допрашивать, но своего добьюсь.

– Это будет подло с твоей стороны.

– Если бы ты знала, сколько людей считают меня негодяем и подонком! Что поделать, работа такая. Мой удел – копаться в грязи, чтобы другие граждане в нее не вляпались, а если вляпались, то могли выйти чистыми, с неиспорченной биографией. Шутова не выдержит многочасового допроса, расколется как миленькая.

Гулянова помолчала, взвесила все «за» и «против» и приняла решение:

– Дай слово, что ты к Шутовой не подойдешь и ни о чем ее расспрашивать не будешь.

– Не могу! При всем уважении к тебе – не могу. Если обстоятельства заставят меня заняться Шутовой, то я буду вынужден допросить ее. Другое дело, в какой форме это будет и какую огласку получит.

– У тебя выпить есть? – неожиданно спросила она.

– За вином на завод надо идти, за водкой – к таксистам. На остановку такси – далеко, на заводе может ничего не быть. Если хочешь, я пройдусь по общаге, попытаюсь одолжить пол-литра вина.

– Черт с ней, с выпивкой! Так поговорим. Мы с Шутовой никогда не были подругами. Она училась на курс старше меня. В общежитии техникума мы жили на разных этажах: я – на третьем, она – на четвертом.

В последних числах декабря 1981 года я проснулась ночью от какого-то необъяснимого чувства тревоги. Полежала в кровати, поворочалась и вышла в коридор покурить. Я иногда покуриваю, когда на меня накатывает паническое настроение, когда кажется, что вот-вот случится что-то непоправимое, а что именно, неизвестно. Это у меня с детства. Папаша мог ночью взбеситься с перепоя, и тогда всей семье доставалось.

Я вышла в коридор и вижу: у мужского туалета стоит девушка в одной ночной сорочке. Появиться на людях без халата – это то же самое, что выйти из комнаты голой. Я подошла. Это была Шутова с небольшим кухонным ножом в руках. Ее трясло, как моего папочку с похмелья. Она ничего не могла толком объяснить, что-то бормотала несвязное, а что – не разобрать. Я, недолго думая, увела ее в ленинскую комнату на третьем этаже. Шутова не сопротивлялась, была как замороженная. Куда бы я ее ни повела, туда бы она и пошла.

Я усадила ее за стол, принесла стакан воды, намочила полотенце, обтерла ей лицо,