– От тварь, – сказал Файзуллин. – Зверь.

Арбузы были совсем небольшие, такого же густого и ровного темно-зеленого цвета, как и краска боевых машин, без полос и узоров. Места, которые соприкасались с землей, отлежались и остались болезненно светлыми, мягкими и уплощеными. Файзуллин ползал на коленях по бахче, сопел, щупал мочки и обрывал пуповины. Он протягивал арбузы Киселеву, и тот укладывал их в сумку. Минут через пять сумка была полна; они подхватили ее за ручки и потащили. Сумка клонилась на одну сторону, потому что Киселев был выше ростом.

– Тишина! – сказал вдруг Файзуллин и остановился, прислушиваясь. Оба они замерли, поводя головами – так, как это делали суслики. До них донесся далекий невнятный гул.

На дороге со стороны села показалась телега, запряженная гнедой лошадью. Того, кто правил лошадью, было пока не видать. Киселев и Файзуллин, пригнувшись, перебежали дорогу и, задевая плечами подсолнухи, затаились между толстых налитых стеблей.

– Увидел, нет? – шепотом спросил Киселев.

– Не-а, – тоже шепотом ответил Файзуллин.

Сверху на них еще сыпалась желтая пыльца. Телега громыхала и тряслась уже совсем близко. Сторож стоял на телеге во весь рост, как будто на колеснице, широко расставив крепкие босые ноги. На нем были одни полотняные штаны, которые липли к ногам от встречного ветра. Лицо его, коричневое от загара, как будто искажала гримаса боли; рот был распахнут и кривился в беззвучном крике. Этот невыносимый крик шарахался по орбитам глаз и стекал по складкам щек прозрачными, как ливень, слезами. Губы побелели и посинели, между ними горло уходило внутрь темной дырой. Чуть приспущенные вожжи он держал обеими руками, то и дело сильно ими взмахивая и понукая обессилевшую лошадь.

У Киселева по ляжке полз черный муравей. Он подползал к покатому краю, останавливался, как будто размышлял, потом поворачивался и полз к другому краю. Киселев осторожно стряхнул его на землю. Почва под подсолнухами была темно-бежевая, цвета какао с молоком, крупными комьями, и Киселев видел, как муравей свалился в какую-то расщелину.

Лошадь, глухо ударяя копытами по земле, бежала изо всех сил, вытягивала шею и словно отталкивалась шеей от воздуха. Ее шелковистые бока лоснились от пота, а брюхо было испачкано какой-то высохшей и потрескавшейся озерной илистой грязью. Глаза у нее были почему-то зашорены, на них были опущены круглые кожаные чехлы. Может быть, она была слепая. Немой нахлестывал ее вожжами, понукая так бешено, что, казалось, он хочет взлететь вместе с лошадью и телегой. Клочья соломы подпрыгивали на телеге, соломинки слетали и медленно падали на следы толстых резиновых колес. За телегой взвивались клубы пыли и долго висели в безветренном воздухе.

– Мраки, – прошептал Файзуллин, облизнув сухие губы.

– Тише, – прошептал Киселев.

Файзуллин скосил на него глаза.

– Да он не слышит, – сказал он. – А-а, – закричал он во весь голос. – А-а… Не, не слышит, – снова шепотом сказал он.

Из чащи подсолнухов Файзуллин и Киселев с каким-то невнятным, неосознанным, почти животным ужасом смотрели на то, что происходило на дороге. Дикая скачка повторилась трижды – три раза немой прогнал лошадь по дороге мимо бахчи, вздымая облака пыли и свирепо вращая глазами, и мука уродовала его коричневое лицо. Наконец лошадь замотала головой, зажевала удила, немой повернул к селу, и его голый торс замелькал между стволами и ветками тополей.

Незамеченные, Файзуллин с Киселевым выбрались из подсолнухов и потащили арбузы дальше, время от времени озираясь по сторонам и оглядываясь на бахчу. Они сошли с дороги и теперь забирали вправо, обходя холм. Звуков телеги было уже не слыхать. Суслики столбиками стояли у своих норок, обратив на шум шагов озабоченные мордочки. Когда люди приближались, они стремглав ныряли в землю.

Киселев опустил свой край сумки на траву и нагнулся над отверстием норы. Дыра косо уходила в почву. Края ее посверкивали на солнце кристаллами желтоватой соли.

– Вот кого гасить надо, – сказал Файзуллин и засмеялся, оскалив крепкие желтоватые зубы.

Снова вышли на самый верх холма.

Солнце стекало на половину небосвода. В той стороне, где подрагивал его трепещущий шар, небо золотилось, а за спиною цвет незаметно оборачивался мутноватой голубизной: небесное пространство делилось на две половины, и краски плавно перетекали одна в другую где-то высоко, над самой головой.

Они уселись на холме. Земля, сплошь повитая кольцами и завитками стелющейся и кудрявой травы, еще хранила дневное тепло. Раздутая сумка, завалясь, стояла между ними, из нее выступали глянцевые бока арбузов. Они сидели, поглядывали вокруг себя, словно птицы на кургане. Файзуллин рывком качнулся набок и вытащил из кармана мятую пачку сигарет. Сигареты за день пересохли, табак крошился и сыпался из бумаги. Файзуллин долго смотрел на горящую спичку и закурил только тогда, когда огонь почти достиг пальцев. Пустая бумага вспыхнула, огонек лепестком прошелся по плоской трубочке и, уткнувшись в табак, погас, оставив алую полоску уголька. Сигарету Файзуллин держал в ладони, прикрывая тыльной стороной руки, и дым выпускал носом, с шумным усилием. Киселев потянулся к пачке, достал сигарету, оборвал пустой конец и тоже закурил. Ветра не было, дым не улетучивался, а сизыми струями крутился вокруг.

Со стороны жилья доносились мычание коров и стук железа, редкие голоса и какие-то еще неопределенные, но обязательные звуки летнего деревенского вечера, – безмятежные, натруженные и расслабленные.

Сжатая расстоянием, полоса земли на горизонте узко почернела. Солнце увеличилось, подобралось, обрело четкую форму и резко очерченным кругом, как отжимающийся на брусьях гимнаст, на глазах пошло вниз, уже почти касаясь этой черной и узкой продольной полосы.

Киселев взял из сумки арбуз, взвесил на ладони и ударил о колено. Корка треснула, и он, просунув в трещину пальцы, разломил его. Мякоть оказалась не слишком красной, скорее розовой, и в ней были рассеяны бледные косточки. Большую половину он разломал еще на две части и принялся есть, высасывая и подбирая губами влагу. Сок потек у него по подбородку и скользнул на грудь, под одежду. Киселев почувствовал неприятный холодок, запястьем прижал к телу ткань тельняшки и размазал каплю по коже.

Киселев и Файзуллин сидели не говоря ни слова, жадно, урча, вгрызались в розовые внутренности арбузов, как будто это хищники терзали добычу, и бездумно смотрели на то, что лежало перед ними. Сок тек по лицам, щекотал кожу, подбородки их были мокры, а в глазах смешивались сосредоточенность и блаженство.

Палатки и машины – чуть внизу – лежали как на ладони. Все они, составленные в кучу, жались друг к другу в пустоте, как лошади в степи, сбившиеся мордами внутрь полукруга. Последние лучи заката лежали на