дачу. И даже привез пару раз дорогие духи. Она ничего никогда не просила. Она была гордой, взрывной и несчастной. А он был солидным женатым мужчиной.

Теперь, когда она его выгнала к чертовой матери, от души отлегло. Не нужны ей никакие духи и никакие конфеты. Если бы только ее пригласили сниматься! Если бы только хоть одна живая душа вспомнила о ее существовании! Говорят, что на нервной почве у человека может пропасть голос. Неизвестно, пропал ли он на нервной почве или по какой-то другой причине, но, проснувшись утром, Инга вдруг обнаружила, что говорить не может, а может шептать, но с большим напряжением.

— Попариться надо, — сказала соседка.

— Что, в баню идти?

— Зачем сразу в баню? Навари большую кастрюлю картошки и дыши, пока картошка не остынет. Полотенцем накройся и дыши. Завтра запоешь!

Она дышала всей грудью, всей душой ныряла в горячий картофельный пар, обжигая не только горло и нёбо, но и саму эту душу, у которой тоже пропал голос, — дышала и плакала, потому что ей, с ее тяжелым характером, удобнее было плакать вот здесь, в темноте, накрытой одеялом и еще полотенцем — нет, даже двумя полотенцами, — а как только остынет картошка, то нужно вернуться обратно, а там, на свету, нельзя будет плакать. Картошка почти остыла, а она все не возвращалась, все кашляла в эту картошку и плакала, но дочка сказала:

— Тебя к телефону.

— Пошли их всех к черту!

— На пробы зовут.

— На пробы?

Ах, это чудесное слово! И музыка в разгоряченной душе, и пот, заливающий щеки и грудь, и мокрые волосы, ставшие сразу кудрявыми, как у барана, и голос, вернувшийся вдруг, правда, хриплым и низким, но тем, за который ее так любили не только солидные взрослые люди, но даже дошкольники, ибо коза, которой сочувствовали все на свете, говорила именно этим голосом. Режиссер Егор Мячин, приступающий к съемкам не законченной режиссером Федором Кривицким картины «Девушка и бригадир», приглашал Ингу Хрусталеву попробовать себя в роли председателя колхоза Ирины.

У входа на «Мосфильм» она столкнулась с молодым человеком, одетым слишком изысканно не только для того, чтобы участвовать в пробах картины на сельскую тему, но даже для того, чтобы просто пройтись по любой из московских улиц, не говоря уж о том, чтобы потолкаться в московском метро или — еще того хуже — в московском автобусе. Несмотря на теплую погоду, длинная и стройная шея молодого человека была обмотана легким серо-зеленым шарфом, а черный и скользкий немного пиджак застегнут был наглухо. Этого слишком уж изысканного товарища с нескрываемым восхищением разглядывала Люся Полынина, на спине у которой даже ее нескладная мальчишеская ковбойка, казалось, привстала вся от удивления.

— Вам к кому? — выспрашивала Люся Полынина, задерживая свой простодушный взгляд на легком и шелковом шарфе. — На пробы чего?

— Меня пригласил Егор Мячин.

— На роль гармониста? — Люся расхохоталась от всей души.

— Нет, я не актер. Он хочет, чтобы я стал художником по костюмам в его этой новой картине. Ну, как ее? «Девушка и бригадир».

— Тогда поняла. Ждите здесь. Пойду попрошу, чтобы сделали пропуск.

Заметила Ингу.

— Ты тоже на пробы?

Инга решила беречь голос и только кивнула. — Дела! Ну, твой Хрусталев удивится!

— Он уже давно не мой Хрусталев. Ты, Люся, забыла: не мой восемь лет.

«Не мой. Чей теперь?»

Хрусталев возился с аппаратурой и стоял к ней спиной, но, как только она появилась в павильоне, немедленно повернулся, словно его прошибло электрическим током.

— А ты здесь откуда?

— Я, Витя, актриса, не знал, да? Меня пригласили на пробы.

— Ты что, председателя хочешь сыграть? Ирину, короче?

— А что здесь такого?

— Да это ж деревня! Платок, сапоги! Свинья лежит в луже, коровы мычат… А тут ты… на шпилечках…

У нее опять — теперь уже окончательно — пропал голос. Значит, все-таки на нервной почве. Увидела вот Хрусталева, и все: колотится сердце, и голос пропал. Вот так бы взяла и своими руками…

— Отстань от меня, Хрусталев! Отвали!

Он расхохотался.

— Дорогая, ты выражаешься как законченный рецидивист. Это может помочь. Вот так и веди свою роль. И будет успех, гарантирую. Будет! А Мячин тебя уже видел?

— Сказала, он занят.

Мячин был не просто занят. Он был ошеломлен. Они с Будником рассматривали папки, принесенные Санчей. Там были эскизы костюмов. Мозги у Егора работали быстро. Он уже понял, что с такими костюмами никакой серьезной картины про колхозную жизнь не снимешь. Зато эти костюмы предлагали целый, отдельно существующий и самодостаточный в своей художественной ценности мир. Они предлагали иную вселенную, не только не знакомую простому советскому человеку, но и враждебную ему, поскольку советский человек рос и воспитывался на том, что есть мораль советского человека с ее одеждой, прическами, понятиями о добре и зле, воспитании труженика и опять-таки простого советского человека, который — если он смотрит комедию, где все происходит в советском колхозе, — то должен увидеть там пестрые платьица, косыночки алого чистого цвета, простую косичку и белую кофточку, «ах, где ты, ромашка моя». А здесь, на этих принесенных художником Александром Пичугиным листах, были вариации на тему французского модельера Ив Сен-Лорана. Ватники, напоминающие слишком большие пиджаки с подкладными плечами, мышиного, очень красивого цвета, широкие юбки с цветком из капрона, который держался на юбке, как бабочка, вцепившаяся в золотистую ткань, и кепочка в клетку, и синий сапог на тонкой ноге председателя-женщины. Короче, черт знает что, но отрываться не хотелось от этих эскизов. У Мячина просто язык отнялся, а Будник рассматривал листы с видом человека понимающего, завидующего, но, главное, одобряющего столь неожиданный и смелый подход.

— Ну, Санча! Даешь! — присвистнул, наконец, Мячин. — Я это беру!

— Подождите, Егор Ильич, — солидно пробасил Будник. — Еще худсовет есть в наличии.

— Но я — режиссер. Я за все отвечаю, — и Мячин задрал свой мальчишеский нос.

— Все вместе ответим, не переживайте, — примирительно пробормотал Будник, взявший за правило никогда не перечить режиссеру.

Мячин куда-то побежал, и голос его уже слышался на другом конце площадки, где нужно было объяснить главному осветителю Аркаше Сомову его сегодняшнюю задачу. Инга перехватила режиссера, когда он бежал обратно, весь красный и взмокший.

— Я не могу говорить, — просипела она, показывая на горло. — А петь и подавно. Нельзя ли мою пробу перенести?

Сначала он схватился за голову, потому что был молод и совсем не умел владеть собой, потом просиял:

— Это то, что нам нужно! Идемте, я вам объясню, вы поймете!

Съемки начались минут через сорок. Декорации были сделаны