тобой делиться. Теперь и у нее появилась тайна, о которой ни Санча, ни бабушка не должны были догадаться. Марьяна боялась даже представить себе, что будет с бабушкой, если она узнает, что ее внучка не у Светки остается ночевать, а у чужого мужчины, с которым она познакомилась на улице, и теперь жить не может без него, и дышать не может без него, а ни о какой свадьбе нет даже речи, и он несколько раз уже успел сказать ей, что хуже брака — только стоматологическое кресло с плохой бормашиной. Ей нужно было самой разобраться во всем. Без бабушки, без Санчи. Одной. Вернувшись от Хрусталева, она спряталась в своем закутке, отгороженном огромным старинным буфетом от бабушкиного закутка (у Санчи была отдельная, смежная комната), и принялась думать. Она заново прокручивала в голове все, что поняла, увидев случайно эту карточку, и вспоминала его руки, его губы, его раскаленное тело, и то, как тогда, в первый раз, он сразу сказал ей: «Не бойся, ты так мне подходишь». Конечно, это было глупо: спросить его, подходит ли она ему, когда он на руках вынес ее из ванной, постелил свежую простыню, и она прижалась к нему с неутихшей болью внутри, вся залитая счастливыми, испуганными слезами, которые продолжали течь, и она слизывала их, боясь, что это может не понравиться ему. А что он говорил своей бывшей жене, этой красавице, которая так уверенно смотрит с фотографии? Ведь он же, наверное, очень любил, раз все-таки взял и женился? Или он именно теперь не хочет жениться, потому что уже сделал когда-то эту ошибку и сильно обжегся? Если бы можно было забраться к бабушке под одеяло, как она делала это, когда была совсем маленькой, и все прошептать ей, все с самого начала: какой был ливень, когда она стояла на автобусной остановке, мокрая насквозь, с поломанным зонтом, и он приостановил машину и предложил подвезти ее до дома, и она, которая никогда в жизни, ни разу, не познакомилась ни с кем ни на улице, ни в метро, так и впрыгнула в эту машину… Нет, нужно самой, все самой. Она снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: «Я разве могу без него?» и чувствовала такую боль внутри, как будто ее насквозь прокалывали иголкой.

В конце концов она поняла: есть только один способ не то чтобы излечиться от этой боли, но хотя бы смягчить ее. Нужно познакомиться с его женой. Услышать ее голос, увидеть, какие у нее глаза, улыбка, кожа, ноги, руки, волосы. Тогда сразу станет все ясно. Что ясно? На это Марьяна не знала ответа.

Хрусталев позвонил на следующий день и спросил, почему она не дождалась его и что это за фокусы. Она прошептала в трубку, что страшно разболелась голова, а потом горло, и она подумала, что лучше уйти и поболеть дома, но за ночь все прошло, и теперь она полностью здорова. Он заехал за ней в четыре, сказав, что сегодня рано закончились пробы, потому что вся пленка оказалась бракованной, но режиссер Кривицкий закатил скандал, так что вечером должны доставить новые коробки, и пробы начнутся завтра с утра, очень рано. Они провели в его квартире весь вечер, ни разу не встали с кровати — нет, только один раз, когда он сказал: «Сейчас покормлю тебя», и покормил, принес ей в кровать бутерброд с колбасой. В начале первого он отвез ее домой, и она всю дорогу вжималась лицом в его плечо, не открывая глаз, и все ее тело звенело от счастья.

— Ну, беги! — усмехнулся он. — Придумай там что-нибудь правдоподобное.

Цокая каблучками и почти не касаясь земли, она открыла дверь, послала ему воздушный поцелуй и начала подниматься вверх по лестнице, приглаживая растрепанные волосы и стараясь придать своему лицу обычное спокойное выражение. Красный «Москвич» отъехал с шумом, выпустив совершенно ненужные и сразу же засорившие свежий ночной воздух пары бензина, и в эту минуту Марьяна столкнулась с Егором Мячиным. Во всем есть судьба. Даже в этой мелочи, что они столкнулись не тогда, когда Мячин уже выходил из подъезда на улицу, а она входила в подъезд и красный «Москвич» с Хрусталевым внутри смотрел на нее, а столкнулись они на тридцать или сорок секунд позже, на лестнице, так что Мячин ничего не понял, ни о чем не догадался.

— Марьяна! — сказал он. — Вы не думайте, что я вас тут караулю. Я заходил к Санче, мы заговорились. Мне нужен ваш брат как художник. Я буду картину снимать. У нас одна серость сидит на «Мосфильме»… А он — настоящий художник, ваш брат.

— Я знаю. — Она улыбнулась ему в темноте. — Ведь нравятся вам мои платья? Все он. Я иду по улице и вижу, что женщины иногда просто на месте застывают, разглядывают меня, и глаза у них становятся… Ну, как вам сказать? Как будто у кукол. Стеклянные.

— Ну, это они не от платьев! — воскликнул Мячин.

Она не дала ему продолжить:

— Я вас поздравляю с картиной, Егор. Вы счастливы?

— Счастлив. А вы?

— И я тоже.

— Вы плакали?

— Да. Но я плачу от счастья. Всегда, даже маленькой, плакала.

— Вам весело, вам хорошо, а вы плачете?

— Да, я так устроена. Ну, не сердитесь.

Она засмеялась, а он помрачнел.

— Вы ни на кого не похожи, Марьяна, — сказал Егор Мячин и вдруг побежал, сорвался, как горный поток, по ступеням, и не оглянулся, и хлопнула дверь.

Глава 15

Нельзя сказать, что Федор Кривицкий никогда не плакал. Никто, кроме медсестры и доктора, не видел, что он горько плакал, сломав себе копчик. И плакал, когда его Надя сказала, что им очень нужно жениться как можно скорее. Он глупо спросил «Почему? Что за спешка?» И Надя ответила: «Будет ребенок». Он дожил до сорока восьми лет, и ни одна женщина ему такого не говорила. Странно? Да, до нелепости странно, но факт. А эта, кудрявая, стройная, с ямочками на щеках и вдвое моложе, сказала. Он вдруг разрыдался от счастья. И Надя поила его валерьянкой. Сейчас валерьянка была наготове, и Надя смотрела как коршун, готовый вцепиться когтями в пушистую жертву. Однако сейчас он не собирался плакать. Да, он волновался, но очень умеренно. А Надя хотела лезть в драку.

— Ты, Федя, просто себя не уважаешь! Тебе ведь в лицо, Федя, плюнули! Слегка приболел и — пожалуйста! Здрасте! Идите, Кривицкий, вторым режиссером! А ты,