Никто из супермоделей не подвергается грубому обращению. В поведении Полу-Семтекса нет ничего неприятного. Просто ему наплевать, и это непробиваемое безразличие сводит женщин с ума. Если высокая блондинка, моющая посуду, уйдет навсегда, Полу-Семтекс это заметит, но не особо расстроится, потому что знает: рано или поздно брошенные тарелки домоет очередная длинноногая блондинка. Безусловно, все эти красотки ублажают его ураганным минетом в постели, но, добившись от Полу-Семтекса лишь легкой ухмылки, ищут способы, как еще можно его завлечь. Показать, насколько серьезно они настроены. Но он все равно им не достанется.

Когда тебе что-то не нужно, ты это получишь. Только надо, чтобы было по-честному. Если ты утверждаешь, что тебе и не хочется, чтобы супермодель мыла окна у тебя дома, но втайне надеешься, что это может произойти, ничего никогда не произойдет. С другой стороны, получается, что супермодели моют Полу-Семтексу посуду лишь потому, что ему совершенно не нужно, чтобы супермодели мыли ему посуду, а значит, по сути, нет никаких супермоделей, моющих ему посуду, – и в этом смысле он точно такой же, как все остальные, разве что ему не приходится самому мыть посуду.

Мы садимся в машину Полу-Семтекса, и тут у него звонит телефон. Его маму забрали в больницу. Разумеется, Полу-Семтекс хочет немедленно ехать к ней. Невольно завидую его олимпийскому спокойствию. Он высаживает меня и спокойно едет по своим делам. Единственный минус: при таком отношении далеко не продвинешься. Но, разумеется, вовсе не каждому хочется продвигаться куда бы то ни было.

На телевидении все непросто, но этот проект со статуями словно проклят. Я возвращаюсь домой – тут пешком десять минут, – и сажусь ждать, когда агентство Полу-Семтекса раздобудет мне нового оператора.

Люк показывает мне свой новый рисунок. Как всякий отец, я пристрастен, но рисунок и вправду блестящий. Даже не знаю, от кого сын унаследовал талант к рисованию. Жена говорит, у нее была тетя-художница, даже не тетя, а двоюродная бабка, но никаких доказательств не предоставляет. Лично я не смог бы нарисовать даже более-менее убедительный хуй на стене. Люк рисует, как Рембрандт, а ему только десять. Проблема в том, что Рембрандт уже был.

У Люка потрясающие рисунки. Когда мы их показываем посторонним, никто не верит, что он сам это нарисовал. О нем можно было бы снять целую передачу, но я не хочу, чтобы телик касался кого-то из членов моей семьи. У нас есть огромный альбом по истории искусства – тяжеленный, размером с небольшой чемодан, – каким-то чудом сохранившийся после всех наших горестей и невзгод, и Люк копирует оттуда картины. В основном пытки и казни, но такова европейская культура. Сплошные распятия и мученичество святого Валентина. Хотя Люк возмущается, что распятия выглядят неправдоподобно.

– Гвозди так не удержатся, – говорит он.

Надо, наверное, куда-нибудь его сводить. Сам я начал ходить в Британский музей в одиннадцать лет. Просил у отца средства на субботние посещения музея, и волшебное слово «музей» действовало безотказно. Я просаживал эти деньги в игровых автоматах на Олд-Комптон-стрит, но пару раз честно сходил в музей. Когда мне приспичивало в туалет. Сейчас все по-другому. Волны туристов. Цунами туристов сметают все на своем пути. Раньше было спокойнее.

Таково незавидное положение всех отцов: если все делать правильно, то никто этого не замечает, если все делать неправильно, ты превращаешься во всеобщее посмешище.

Звонят из агентства, говорят, что оператор уже на месте. Никогда раньше о нем не слышал, но сейчас не время привередничать. К счастью, ведущий еще даже не вышел из дома, а значит, не дожидается нас, закипая от ярости и чертыхаясь. Однако уже далеко за полдень. Почти весь день потерян.

Пытаюсь дозвониться до нового оператора, но связь очень плохая. Это все долбоклюи из МИ-6 с их огромными спутниковыми тарелками, настроенными на перехват жесткой порнухи из Стамбула.

* * *

Приезжаю в Камден, выхожу из метро, и у бара «Конец света» ко мне цепляется какой-то мужик. Сразу видно, приезжий. Они жизнерадостные.

– Прошу прощения, сэр, – говорит он.

Смуглый, чернявый. Пузатый. Костюм. Неумелый английский.

Когда к тебе обращаются «сэр», это плохо. Вежливость на улицах Лондона в нынешние времена применяется исключительно в целях манипуляции. Чтобы выпросить у тебя деньги. Лучшее, что можно сделать в такой ситуации, пройти мимо. Не глядя. Если же обратившийся хлипок и неопасен на вид, можно послать его лесом. Для подстраховки.

Но иногда попадаются туристы или растерянные прохожие, которым нужно всего лишь спросить дорогу, и это так здорово и приятно – после стольких настойчивых просьб о деньгах, сигаретах или оральном сексе, – что ты испытываешь к этим людям искреннюю благодарность. Я останавливаюсь.

– Меня зовут Масуд, – продолжает он.

Это плохо. Очень плохо. Никто не будет называть свое имя, если он хочет просто спросить дорогу до Букингемского дворца. Масуд вполне бодр и упитан. Он что, собирается просить денег на пропитание? Меня поражает, сколько в городе нищих, одетых лучше меня, и с такими отъетыми ряхами, как мне и не снилось. Как это характеризует общество в целом, когда даже нищие не утруждаются никакими усилиями?

Ноги рвутся идти дальше, но сердце еще не совсем очерствело. Может быть, этот Масуд приехал из какой-то глухой ближневосточной провинции, где принято представляться и говорить о погоде, прежде чем задать незнакомцу вопрос.

– Я школьный учитель, – добавляет Масуд.

Все ясно. Это ограбление. В той глухомани, откуда он прибыл, учителя еще пользуются уважением. Масуд убежден, что расположит меня к себе, упомянув о своей профессии; он пробыл в Лондоне очень недолго и еще не усвоил, что в наших школах работают законченные неудачники, потенциальные преступники и недоумки.

Ноги зудят, им не стоится на месте, но мне любопытно, что он будет делать. Когда живешь в Лондоне, поневоле становишься тонким ценителем нищенства. Раздвинет ли Масуд границы банального попрошайничества? Сможет ли удивить? Применит ли новый подход?

– Мне хотелось бы поговорить о правах человека в Иране…

Пока он договаривал название страны, я отошел на три шага. Права человека? Это практически повсеместное явление: все ждут, что придет добрый дядя и решит их проблемы.

Нет у нас никаких прав. Если тебя так волнуют права человека в Иране, давай дуй туда, а не топчись по моим мостовым. Иранцы меня раздражают, потому что они вечно колотят себя пяткой в грудь и кричат, какая богатая у них культура. Была. В древности они шедеврально готовили баклажаны. И что с того?

Что вы дали миру за последнюю тысячу лет? Скейтборд? Хип-хоп? Слинки? Вибратор? Компьютер? Моторный полет? Антибиотики? Мобильный телефон? Реалити-шоу? Фрисби? Оперу? Электрогитару? Спутниковую навигацию? Застежку-липучку? Иранцы только и делают, что продают нефть и икру. Единственные иранцы, к кому я питаю симпатию, – это Отан и Юсуф. Отан не хотел никем править и не хотел никому подчиняться; к этому в итоге приходит любой зрелый муж, но в самом начале ты восстаешь против мира. Ты вызываешь его на бой. Тебе хочется покорить мир. Хочется править миром. А Юсуф держал замечательное кафе в Примроуз Хилл, с потрясающими баклажанами, и ненавидел своих соотечественников.