Его мечтательная морда лежала на крыльце в лужице слюны. Слюни постоянно текли по его бороде, как у Давида, когда тот притворился безумным. В прошлой жизни Флобер славился похотливостью, к тому же он был поэтом — достаточно известным в своем кругу. Его стихи еще можно найти в какой‑нибудь провинциальной библиотеке или на чердаке в старых толстых журналах, какие обычно любила почитывать Марго перед сном — в ожидании Ореста из ванны или «чтобы утомить глаза на сон грядущий».

В отличие от людей собаки помнят, кем они были в их прежней жизни. Эта память приходит к ним в чёрно — белых сновидениях. Флобер недолюбливал Марго, потому что однажды она отказалась принять его, сказала, что он слишком большой для её квартиры, что не прокормить, «пусть живёт здесь, на острове». Причина была в том, что именно тогда в доме Марго завёлся Орест. «С двумя мужиками не справиться!»

И хотя Флобер умел только лаять, однако мыслил он вполне по — людски. После перевоплощения у него обнаружилась склонность к философии. Правда, блохи отвлекали его от размышлений. Нос припекало, муха трогала лапкой его слюни.

— Ну, что, бесстыдник, нагулялся? — вдруг услышал он над собой голос Марго. — Чего разлёгся прямо на дороге, отойди в сторону!

Флобер повёл большими глазами, свёл вместе брови. «И не подумаю! Тоже мне, ходит здесь, не хозяйка ведь, а так, в гостях, — беззлобно прорычал сенбернар. — Другим собакам повезло больше, о некоторых пишут биографии, сочиняют стихи, вот, например, такие: «…Встретилась мне собака. Смотрел на неё глазами человека. Как она пила у ручья, красивая и ничья…» Видно, душевный поэт, потому что чувствует собачью душу…»

Над его головой нависла тень. Флобер вильнул хвостом. Это был Владик. От него вкусно пахло. Вчера он велел отпустить его на волю, взял с собой на Красные камни. «До чего же весело было, резвились от души! Владик говорит: «Валентин, давай сбросим Флобера в воду, пусть поплавает». — Ага, так я им и дался! Владик мутузил меня и шлёпал по морде, а я взял и пихнул его с камня в воду. Вот смеху‑то! Вот умора! Глупые они какие‑то, идут в поле и ничего не чуют, а я вот мышь учуял, мелочь, конечно, но приятно погонять полёвку. А как пахнут асфодели и аденофоры! Краб клешнёй махался, у — у-у, какой! Я тоже подшутил над ними. Утащил их одежду, спрятал, когда они вдвоём лежали нагишом на горячих камнях, развалились. Тоже мне — «Сливаемся с природой!» Отогревались на солнце, я немного поплавал, а потом тихонько подкрался и давай трясти мокрой шерстью. Если б они видели свои рожи в этот момент!»

В своей собачьей жизни Флобер находил много преимуществ. Впрочем, она мало чем отличалась от его прежней, человеческой. «Главное, чтоб с хозяевами повезло! — думал он. — Собака обделена речью, у неё нет слов, зато уйма мыслей. Собачья жизнь — это просто идеал киников, Диогена и иже с ними: лежи себе весь день и размышляй или просто отсыпайся, да что там говорить!»

В прошлой жизни он жил в шахтёрском городке — одном из тех, что возводил папа Марго. Да и не город это был, а так себе, провал — в-сознании или провал — во — времени. Когда поезд проезжал через этот город, делая остановки на трех одноимённых станциях, отличающихся порядковым номером, то часы пассажиров отставали на час, а то и на три часа. Хотя по ощущениям поезд проезжал минут двадцать, не более. Будто попадаешь в ловушку времени…

Флобер поднял своё грузное тело, потрусил за Валентином. Тот нёс в руках мясо для барбекю. «Хоть бы кусочек кинул, что ли! Вот гад! Зачем же на землю, нет бы в пасть. Боится, что сцапаю вместе с его рукой. Ну, что же, не без этого, бывает, слегка и прикусишь зубами, так ведь не со зла!» Флобер слизнул кусок мяса вместе с мусором, пошёл дальше и рухнул под деревом, где было прохладней. «Когда завтра, когда сегодня — ничего не помню! Все жизни мои промелькнули в голове, как один день…» Над ним порхали две бабочки — желтянки. Флобер щёлкнул пару раз пастью, промахнулся. «В сущности, их век равен вечности, как и собачий…»

Не так‑то много слов произносил Флобер, когда был поэтом. Порой пройдёт день, а он и не заметит, что не произнёс ни единого слова. «Так и рот зарастёт мхом», — говаривал он. Все свои слова он тратил на стихи. Видимо, за это ему была уготована собачья доля. Воспоминания о прошлой жизни были смутными. Флобер даже не помнил своего прежнего имени. Сейчас, будучи собакой, он не беспокоился о словах. «Они смеются надо мной: «Глаза такие умные — умные!» Да, умные, зато ваши слова такие глупые — глупые! Что толку от них, вот глухонемые обходятся тоже. Им ещё хуже, чем собакам… Поэзия — это слово, воплощённое в жест». Флобер полежал — полежал, взгрустнул. Стихи сами собой стали приходить ему в голову:

Одинокий собак свернулся на земле калачом

и дождь ему нипочем,

нипочем.

Я вышел погулять, навстречу мне бежит

одинокий собак

по дворам.

Я говорю ему:

«Иди сюда, фьють — фьють!»

Он хвостом вильнул,

лизнул языком шершавым:

«Гав!»

Это был мой жизнь.

Только он меня не узнал, не признал, не сказал:

— Старина, держись!

Он хвостом вильнул и ушел восвоясь

Так уходит, уходит, уходит, уходит в пруду

японский карась

на глубину,

в тину.

О жизнь моя, зачем ты строишь собачью мину?

И зовут тебя как,

не Му — му?

Флобер довольствовался своими скромными преимуществами. Мысли в его голове блуждали, как тени. «Может статься, что тень облака, проплывающего над нами, есть не что иное, как чья‑то мысль…» — подумал Флобер, поведя взглядом за тенью колыхающейся на верёвке простыни. Марго ходила по двору и трогала постельное бельё. Орест подошёл к ней сзади и стал задирать платье. Она шлёпнула его. Флобер повернулся в сторону моря. Его веки опустились сами собой, и было так лень столкнуть с места очередную мысль, отбросившую тень где‑то на берегу другого моря, в его далёком детстве, когда он еще не был Флобером, а был мальчиком. Эта тень была тяжёлая, как лодка, которую сталкивали в море.

Флобер впадал в детство, он вспоминал и бормотал, что‑то вслух, что‑то про себя. Язык его ворочался во рту тяжело и вяло, как старая телега, застрявшая в болоте. А иногда его несло, как ошпаренного щенка…

— Остров — это будто одна капля времени, будто одно мгновение: янтарное, смолистое, медленно стекающее с длинного копья в море вечности. Вот запаять бы это мгновение в капсулу и припрятать в шкатулку! — вслух размышляла Марго, утомляя Ореста избыточной поэтичностью. Порой ему казалось, что она похожа на искусственный цветок. Он мирился.

Над бухтой проклюнулись звезды. Луна, украшенная синяками, укрыла свои прелести облаком. Волны плещутся у ног, словно белокурые кудри грязного Эрота, валяющегося на обочине дороги. Такими образами в стиле барокко мыслила Марго.

— Сороки уже сложили крылья, — таинственно сказала она.