— Тринадцать.

Мама осторожно выходит из кухни.

— Что, ушли?

— Ушли, ушли! — кричит разгасившийся Петя. Он стучит бог весть откуда взявшейся палкой по книжному шкафу.

— Господи, брось ты эту палку. Где ты ее нашел? Дверца шкафа и так еле-еле держится.

Ребенок уже ничего не слышит и продолжает громить шкаф.

— Ты почему бабушку не слушаешься, а ну, шалун такой! — прикрикивает на него Эля, и тот в ответ поднимает рев.

— Чего ты им наговорила?

— Этим из газеты? Не помню. Посмотрим, когда напечатают. Фотографию взяли, где Юра, Петька и я. Помнишь, на Ленфильме нас сняли? Петя, кончай рев, а то накажу. Мам, у меня к тебе разговор. Знаешь, приехала Лена. Скоро родит, а жить в Уфе негде.

— А где же будущий папаша?

— Это отдельный, очень долгий разговор.

— Поняла. Ну что ж, это даже хорошо. Ты с Петей к Юре уедешь, и мне здесь с Леной не будет скучно.

— Мам, у нее ни копейки. Так уж получилось. Поддержи.

— О чем разговор! Конечно. Надо купить ей кураги, орехов…

— Ты у меня человек!

Уфа приготовилась зимовать. Онемели деревья, застыли провода. Холодно, холодно…

— Что там в зале?

— Бикбова будет показывать композицию под песни Пиаф.

— Это интересно. Давайте туда!

И сокурсники гурьбой осыпаются с лестницы.

Эля разминается, вся подобранная и жесткая. Пошла музыка. Вступительные аккорды… Отяжелели веки и руки, опущенные вдоль тела. И вдруг, она подняла свое лицо, отрешенное от окружающего мира. Взметнулись складки ткани, спадающей с плеч. Глаза, поглотившие ночь каких-то тайных чувствований…

Каждая мышца гибкого тела, сжимаясь и расправляясь, набирает непобедимую свежесть проснувшихся откровений… Порыв… И, как прикрытое ладонью пламя свечи, глухая тоска…

— Стоп, Эльмира! Стоп! Мы же все делали по-другому. Соберись и вспомни, что я тебе говорила! Это же классика! Не нужно никакой отсебятины! Пауза. Что-то сломалось…

— Ну, продолжай, ну же! — нервничает преподавательница.

Эльмира встряхнула кистями рук и, как бы в нерешительности, начинает двигаться опять. Заламывание рук, какой-то дурацкий надлом… Не то… Провал. Лицо потемнело. Эля остановилась:

— Я хочу танцевать так, как я хочу. По-своему, по-другому… Не могу по навязыванию. А, вообще-то, я потеряла интерес к этому танцу. Не к самой теме, а к способу ее выражения…

— По-другому??? Но мы же с тобой столько работали!

Неправильно работали.

И она, взглянув дичком, резко развернулась и ушла со сцены. А Пиаф еще пела, чирикала кинокамера и играли вспышками света морозные узоры на стеклах громадных окон зала.

Нева, черная, с плывущим «салом». Она грудасто плещется прямо тут, у ног, как прекрасное дикое животное, загнанное в гранит. Эля с Петей спустились со ступеней набережной к воде, чтобы покормить уток. Смешные утки ныряют за крошками в воду, выставляя перистые хвостики, и Петька в восторге.

— Как хорошо, что мы с тобой бублик-то захватили. Видишь, как утки радуются.

А вокруг все так величественно. Загадочные сфинксы, зеленый Петр на том берегу Невы, и золотая игла Адмиралтейства.

— Петруша, видишь, какие деревья вон там, в сквере за Ростральными колоннами? Да, куда ж ты смотришь? — она приседает на корточки рядом с сыном и показывает, куда малышу смотреть.

— Удивительные они, да? Они подстрижены в форме шара. В этом зимнем пейзаже их купы из мелких, мелких веточек кажутся очень искусной штриховкой. Да? А у Эрмитажа их стригут под куб.

На лестнице Морской Академии фигурки в черных шинелях гребут снег. — Кто они?

— Морячки-курсанты.

— Я тоже буду моряком?

— Ты ж хотел быть шофером? — Это я давно хотел.

В Эрмитаже Петя в восторге от военного зала. Когда проходили галереей полководцев, Эля остановилась:

— Смотри, сколько величия в этих суровых и мужественных ликах! Может, ты хочешь стать потом полководцем? Петя совсем растерялся от обилия впечатлений, и только удивленно таращит глаза.

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн.

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен.

Ни плясок, ни охот, — а все плащи да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года.

— Мам, это ты стишок выучила, да?

— Угу. Это Пушкин.

— Кто такой Пушкин?

— Поэт. Ты же помнишь, тебе бабуля читала про бурю?

— Не-а, не помню.

— Дурачок ты, Петька! Про бурю это тоже стихотворение Александра Сергеевича Пушкина. Ну, ничего, вот подрастешь и узнаешь много, много его стихов.

В одном из залов он остановил Элю около большой картины. — Тебе нравится?

Петя кивнул утвердительно головой.

— Ну что ж, картина хорошая. Море… Птица бросается камнем вниз.

— Мам, в кого она камнем бросается? — Эльмира ничего не ответила и присела на диванчик у окна. За окном площадь перед Зимним дворцом.

— Вон там, на площади, под звуки флейты выстраивались полки к смотру.

Красавцы гренадеры. Кто там еще-то был? Драгуны, на белых лошадях генералы…

Слышишь, флейта?

— Где, прямо там, что ли? А я не слышу никакой флейты.

— Плохо слушаешь. Только не лезь на подоконник, — Эля задумалась. Очаровательное действие человеческого ума — воображение! Далекое прошлое или далекое будущее? Смещение времен!?! А вдруг реальность?

… Шепот. Где-то совсем рядом, у Рембрантовских картин. А-а… Две фрейлины — Стефани Радзивилл и Александра Россет. Изящные, неописуемо красивые, как во сне. Они шепотом, с переплесками тихого смеха, обсуждают сватовство к прекрасной Стефани кузена государя. Завидная партия, или не очень? Для него — да. Стефани сказочно богата. Она владелица громадного числа душ, имения в Несвиже и замка в Кайданах.

— Здесь так чудно! — вздыхает Александра. — У этих чудесных полотен мы и придумали ответ герцогу! Потом поедем кататься по Невскому с Богданкой на запятках.

В соседнем зале движение — там лакеи под руководством породистого, в баках, обер-гофмаршала расставляют золотые рамы. Сегодня вечером в них великосветские красавицы Петербурга будут изображать произведения великих живописцев. «Живые картины»…

— Великосветские красавицы… Как они двигались? О чем думали? Изысканность манер, прихотливый тон речей. Смогу ли я так? Вряд ли. Я же совсем другая. Извоженная порядком об терку нашего замечательного времени. Богачка Стефани… Величие, — Эля усмехнулась, — когда у тебя ворох прислуги и ты истончена во вкусах, привязанностях…

— Мам, я хочу в туалет!

— А, Господи, бежим скорее!

Потом дома Петя долго не мог заснуть, а город уже дремал сонными звонками трамваев, поздними прохожими и оцепеневшими домами.