— Что?! — вскинулся Иоэль.

Но Патрон, похоже, счел, что беседа слишком затянулась. Извинился, что занял столько времени. Вновь попросил передать Нете, что нежно любит ее, и присовокупил наилучшие пожелания двум пожилым дамам. Пообещал, что нагрянет в гости неожиданно, как гром с ясного неба. Посоветовал Иоэлю думать о здоровье, побольше отдыхать и закончил словами: «Главное, береги себя».

Несколько минут Иоэль продолжал сидеть на банкетке у телефона в коридоре, все еще держа в руке электродрель. Мысленно он расчленил слова Патрона на маленькие блоки и стал перетасовывать их вновь и вновь то в одном, то в другом порядке. По привычке, выработавшейся за годы службы. «Две возможности, причем одна из них, та или иная, абсолютно неизбежна». А также: «засели гвоздем», «истосковались», «привет из Бангкока», «пятидесятилетний мальчик», «любила до конца», «электрошок», «право входить свободно», «подул ветерок — и нет его», «золотой парень». Эти словосочетания проступали как сквозь туман; казалось, ими размечено небольшое минное поле. А в совете «беречь себя» не удалось ему найти никакой погрешности.

Тут ему пришло в голову, что с помощью сверла электродрели можно убрать маленький черный предмет, лежащий у входа в разрушенный романский монастырь. Он немедля опомнился, сообразив, что так только напортит. А ведь его единственным желанием было поправить, что необходимо, и как можно лучше.

Вновь стал он обходить пустой дом, комнату за комнатой. Поднял и сложил скомканное одеяло, упавшее с постели Неты, поместив его рядом с подушкой. Заглянул в роман Якоба Вассермана, валявшийся раскрытым, обложкой вверх, на ночном столике матери, но не вернул в прежнее положение, а, отметив страницу закладкой, положил книгу под прямым углом к радиоприемнику. Расставил аккуратно целую пропасть склянок и коробочек с лекарствами матери. Затем немного привел в порядок косметику Авигайль Люблин, вдыхая ее ароматы и безуспешно пытаясь вспомнить запахи, с которыми хотел бы сравнить эти, щекочущие ноздри сейчас.

В своей комнате Иоэль постоял несколько мгновений, разглядывая через очки (что твой патер) старый снимок, на котором хозяин дома, господин Крамер, высокопоставленный чиновник компании «Эль-Аль», был запечатлен в мундире бронетанковых войск в тот момент, когда начальник генштаба Армии обороны Израиля генерал-полковник Давид Элазар пожимал ему руку. Генерал выглядел грустным и усталым: глаза полузакрыты, словно в предвидении скорой гибели, не вызывающей, впрочем, особого волнения. Зато господин Крамер на фотографии сиял улыбкой человека, открывающего новую страницу жизни, уверенного в том, что отныне все будет по-другому, чем было прежде, — более празднично, волнующе, возвышенно. Иоэль изучал в выражение его лица, но отвлекся на точку, оставленную на груди хозяина дома мухой. Эту точку он незамедлительно снял с фотографии кончиком пера той самой ученической ручки, которую Иврия обмакивала в чернильницу через каждые десять написанных ею слов.

Иоэлю вспомнилось, как, бывало, под вечер, на исходе летнего дня, еще там, в Иерусалиме, он возвращался домой и уже на лестнице слышал — нет, скорее, ощущал — звуки гитары одинокого соседа, доносившиеся из его, Иоэля, квартиры. Осторожно, словно вор, стараясь, чтобы не заскрежетал в замочной скважине ключ и не скрипнула дверь, неслышными шагами (сказывалась отличная тренировка) входил Иоэль, и вот они, жена его и дочь: одна устроилась в кресле, а другая стоит у к открытого окна, всматриваясь в просвет между стеной и пыльной кроной сосны, где виднеется кусочек пустынных гор Моава на том берегу Мертвого моря. Обе погружены в музыку, уносящую далеко-далеко, а человек, склонившийся над струнами, закрыл глаза и изливает душу. Порой на лице этого человека Иоэль замечал странную мину — страстное томление и трезвую горечь, затаившуюся где-то в левом уголке рта. Иоэль невольно пытался придать своему лицу подобное выражение… Когда очертания предметов уже растворялись в вечерних сумерках, а свет еще не был включен, мать и дочь, полностью отдающиеся музыке, становились так похожи, что однажды, войдя на цыпочках и намереваясь поцеловать Иврию, он коснулся губами затылка Неты. А ведь и он, и дочь избегали прикосновений.

Иоэль перевернул фотографию и стал рассматривать дату, пытаясь определить, сколько времени прошло со дня съемки до скоропостижной смерти генерала Элазара. И в то же мгновение представил себя инвалидом, лишенным конечностей, мешком мяса, из которого торчит голова. Голова не мужчины, не женщины, даже не ребенка, но какого-то нежнейшего светозарного существа. Глаза его открыты и смотрят так, будто ему известен ответ и он втихомолку наслаждается простотой этого ответа. Ответ настолько прост, что в это невозможно поверить, и вот же он, почти перед вами.

Затем Иоэль зашел в ванную и вытащил из шкафчика два рулона туалетной бумаги. Один укрепил рядом с унитазом в ванной, а второй положил в другом туалете про запас. Все полотенца собрал и бросил в корзину для грязного белья, кроме одного, которым протер раковины, после чего и это швырнул туда же. Вынул и развесил свежие полотенца. То там, то тут попадался длинный женский волос, который он поднимал, разглядывал на свету: чей интересно? — бросал в унитаз и спускал воду.

В аптечке попалась бутылочка с маслом, которой было место в сарае для инструментов, в саду, и Иоэль вышел, чтобы водворить ее в сарай. Но по дороге надумал смазать оконные петли в ванной, затем — дверные на кухне, а после — петли в одежных шкафах. И раз уж масленка была в руках, он принялся искать, что бы еще смазать. В конце концов смазал электродрель, подвеску гамака и тут обнаружил, что масленка пуста и незачем нести ее в сарай, к инструментам.

Когда проходил он мимо двери в гостиную, его на мгновение овеял страх: в темноте, среди мебели, померещилось легкое, едва уловимое движение. Но по-видимому, это всего лишь шевельнулись листья огромного филодендрона. Или занавес? Или тот, кто скрывался за ним? Движение прекратилось в тот самый момент, когда он зажег свет в гостиной и оглядел все углы, но стоило ему погасить свет и повернуться, чтобы уйти, снова что-то словно бы медленно зашевелилось за спиной. Поэтому он прокрался босиком на кухню и, не включая свет, затаив дыхание, две-три минуты всматривался в пространство пустой гостиной через окошко для подачи блюд. Ничего там не было, кроме темноты и молчания. Разве что витал легкий запах перезревших фруктов. Только он собрался открыть холодильник, как за спиной снова послышался шелест. С необыкновенной быстротой развернулся он и зажег все лампы. Ничего. Тогда он погасил свет и вышел. Молчаливый, настороженный, словно грабитель, он обогнул дом, тихонько заглянул в окно и почти уловил какое-то движение в темном углу комнаты. Движение, замершее едва он бросил взгляд в ту сторону, едва показалось, будто он что-то видит. Птица попала в западню комнаты и бьется, не в силах найти выход? Кошка из сарая с инструментами забралась в дом? А может, варан? Или гадюка? Или поток воздуха шевелит листья филодендрона? Иоэль замер в кустах, терпеливо вглядываясь в темное нутро пустого дома. Море не убежит. И тут ему пришло в голову: вполне возможно, что левая задняя лапа хищника крепится не винтом, но тонким продолговатым выступом, отлитым вместе с подставкой из нержавеющей стали и составляющим с ней единое целое. Именно поэтому нет и намека ни на винтовое крепление, ни на клепку. Хитроумная фантазия художника, изваявшего пружинистый, великолепный, трагический прыжок, изначально подсказала это решение — отлить подставку с выступом. Решение показалось Иоэлю вполне логичным, остроумным и впечатляющим. Плохо только, что этого никак не проверишь — разве что разобьешь левую заднюю лапу хищника.