Плоды цицинаты – мерцающие, подобно лампадам, рубиновые фонари, из которых каждый вечер выдавливаются удивительные капсулы. Лопаясь, эти миниатюрные «челноки» выстреливают затем свое содержимое – обдающие все вокруг запахами лаванды и мускуса, ароматные шарики. Сохранившиеся зубы мои, способные играючи расправляться даже с орехами кенийского тугра и перекусывать стебли сладкой торфяницы, не в последнюю очередь благоденствуют благодаря привычке их пережевывать.

Постоянно рыхлю цицинату.

Постоянно ее утаптываю.

Перевязываю деревца.

Ежедневно.

Автоматически.

Делением корневищ я размножаю ирис. Выбираю короткую часть с двумя-тремя почками (и с «лопаткой» из листьев), очищаю от земляных комьев, промываю ее, проветриваю, а затем погружаю в почву (глубина – на мизинец, не более) вдоль постоянно подновляемых песочком дорожек. Особенно плотно всходил цветок на северной влажной аллее (а все из-за туй и разлапистых, погружающих его в свою тень, декоративных лапландских елей).

Многолетняя lonicera caprifolium (жимолость каприфоль), еще одна неустанная поглотительница приносимой в ведрах воды – ее угрожающе темные листья (снизу несколько голубоватые) и нехорошего желтого цвета цветы давно уже мне привычны: чтобы детка курчаво ветвилась, есть простое средство – подрезаю ростки на расстоянии локтя от земли. Что касается ее распространения по рабаткам и разнообразным рокариям – размножаю семенами, отводками, одеревеневшими черенками.

И убираю вокруг кустов слежавшуюся листву.

И землю рыхлю…

К опоре подвязываю стебли.

Отделяю от них сухие.

Приношу недозревший компост.

Зеленчук поливаю умеренно.

Клопогон (cimicifuga) – чуть реже.

Лиатрис развожу делением, как и лилейник ангорский.

Можжевельник казацкий поистине неприхотлив – сам «присасывается» к земле узловатыми крепкими ветвями. Он красавец, он живописен и ему наплевать на засуху: двух ведер на три дня ему вполне хватает. По сравнению с остальными растениями он попросту молодчага: готов потерпеть как мужчина – не хнычет, не кочевряжится, когда, занятый всякой тропической шушерой, вроде алагонии аузы, я надолго о нем забываю. Я готов засадить «казаком» все пространство здешнего ада: подобно клеверу и «петушиной» монарде (сок которой спасителен даже от уколов нанзимуса), можжевельник действительно великолепен.

Облепиху ращу на газонах (семена, черенки и отводки) – вот кто любит здешнее солнце! Здесь она растет без колючек, плодонося, как арабская женщина. Я особо за ней не ухаживаю, разве только кошу сорняки (сено можно не уносить, а разбрасывать возле стволов). В два ряда на аллее южной мной рассажены ее дымчатые кусты. Что касается облепиховых плодов – обогните всю Universe[81], побывайте на всяких Пандорах: ничего целебнее не найдете…

Среди тысяч здешних творений – acalypha hispida («хвост кошачий»): два метра, широкие листья, соцветия темно-пурпурные, либо красные, либо белые.

Russelia juncea (привет из таиландских джунглей) – лучше нет для прудовых посадок! Стебель длинный, весьма капризный.

Cassia suratensis (а иначе – омлет) – куст, который так же везде здесь произрастает. Гармонирует с пестрым ларандусом.

Эгнемия кольчатая – я совсем с ней рехнулся, я обматывал листьями агмы удивительный ствол, и окапывал, и охранял ее, и стряхивал с нее паразитов – лишь бы только она не загнулась. Эгнемия – лучший памятник господину Сизифу! Символ здешних мучений – эгнемия, вся трепещущая, изнеженная, реагирующая на любое прикосновение, неизвестно с какой планеты доставленная и, подозреваю, только рядом с миртом и способная произрастать – сколько она мне попортила крови! Сколько раз, поднимая ее с земли (увядая после всех моих ухищрений с поливанием и опрыскиванием, словно чахоточная, роняла она себя на аллею и склоняла свою головку), подвязывая ее к сердобольным соседям все теми же лианами анзоры, от души проклиная больную, непонятно почему (скорее, привычка) продолжал я ухаживание, словно старый, сельский, унылый, обремененный, как веригами, гиппократовой клятвой, доктор.

И, представьте себе – эгнемия кольчатая восстанавливалась!

Возрождалась, когда, измучившись, я уже безнадежно махал рукой, вынося свой вердикт. Подобно салюту вдруг выстреливала все соцветья, все свои малиново-изумрудные листья, и трепетала, ожившая, чтобы через короткое время рухнуть, съежиться, закапризничать…

Что я понял?

Ожидание будущего – бесполезнейшее из занятий.

Пересаживая эпипремнум, ухаживая за кампанулой, занимаясь больной эгнемией, вновь я думаю об эдеме.

Непонятно почему, по какому такому расчету именно на старушку Землю, на которой вот уж какое тысячелетие победно трубит о себе человеческий серпентарий, сюда, в этот безумный ковчег, притащил Бог «каждой растительной твари по паре» со всех дыр и звезд Вселенной. Неужели там, в дали Андромеды еще хуже, еще несноснее?

Тратя силы свои на дремону, на кирту, на акленсию дымчатую, поливая калы, обхаживая разные виды аглонезии и орхидей, я все чаще у Бога спрашиваю: для чего этот рай существует? И для чего Господь допустил, чтобы ради сияния сада, ради вылизанных его дорожек, бесчисленных клумб и «горок», выложенного по краям аллей дерна, ради безупречной его геометрии, ради всей красоты его, я обязан был так страдать, так терпеть, так невыносимо корячиться: с пеной изо рта, с постоянной потной солью в подмышках, с блевотой, с мозолями – каждый день, каждый день, каждый день?

Пруд как-то опять меня отразил. Разумеется, господа, я нагнулся совсем невзначай, и вновь за ведром. После того, как окончательно сгнили на мне лоскутья и открылось здешним животным мое незатейливое естество (остроты енотов насчет толщины и длины мужского придатка, благодушно-банальные, словно шоу Бенни Хилла, быстро сошли на нет), я скорее интересовался бегонией, чем унылым собственным видом.

И совсем ведь позабыл о зеркале.

А когда над водой наклонился, на мгновение разгладилась вся ее обычная муть.

Расступились тактично кувшинки.

Что сказать вам о впечатлении?

Ничего не буду рассказывать…

А что дальше?

А дальше – развязка.

Capreolus и не высовывался.

Когда изредка появлялся я на краю ойкумены, в царстве тени, в котором все тот же непробиваемый сторож-кустарник мог остановить даже разъяренного тираннозавра, и где на тамошних камнях, и без особых моих ухаживаний, традиционные мхи мирно соседствовали с неприхотливой тибетской травкой, всякий раз в зарослях двумя лазерными прицелами, подобно красноватым глазкам баенника[82]в углу какой-нибудь сибирской деревенской баньки, после того как, покинув ее, последний парильщик с трудом захлопнет за собой скособоченную мокрую дверцу, разгорались чеширские угли негодяя.