оба лезем наверх. И почти уже долезли. И всеми силами пытаемся зацепиться здесь, в этой роскошной квартирке. Каждый своими методами. Но мы-то с тобой понимаем, зачем ты тут. И я вижу, как ты охмуряешь дочку Рябининых. Что ж, молодец. Вперёд. Но помни, я-то всё про тебя знаю».

— Лена, ты можешь быть свободна, — проговорила Оленька, поправляя перед зеркалом причёску. — Сходи, прогуляйся, отдохни. Часика два. Ты здесь пока не нужна.

— Хорошо, — покладисто ответила Лена и снова посмотрела на Сашку, едва заметно ухмыльнувшись.

На это, собственно, и был Сашкин расчёт. Всегда, когда бы они с Олей не приходили к ней в отсутствие Олиных родителей, она первым делом выпроваживала горничную. Машинально, даже не задумываясь. И неважно, что они делали после этого — сидели в гостиной, о чём-то разговаривая (Оленька говорила, а Сашка слушал или кивал), или уединялись в Олиной спальне для рутинного, положенного секса — без разницы, Оля Рябинина привычно сплавляла горничную с глаз долой. Она была осторожна, как кошка. Хорошо понимала правила игры мира, в котором жила. Где высокопоставленные чиновники подсиживали своих друзей, супруги тайком изменяли друг другу, а прислуга шпионила за хозяевами. И всё это под соусом соблюдения правил приличия. От этого лицемерия, витающего в воздухе, Сашке стало тошно.

— Мы вечером с родителями идём на концерт, — как бы между прочим сказала Оленька.

— На концерт? — рассеянно переспросил Сашка.

Он думал о том, что за горничной Леной уже захлопнулась тяжёлая дверь, и, значит, надо действовать. Пересилить себя, подойти, обнять, поцеловать — раньше же у него как-то получалось, а дальше, как говориться, дело техники. Но Оленька произнесла чуть скучающе «концерт» (господи, у них же здесь наверху концерты, какая-нибудь третья симфония Рахманинова в уютном камерном зале), и это её заявление о концерте сбило Сашку с толку. Концерт? Какой, к чёрту, концерт?

Оля сама пришла ему на помощь.

— Просто времени у нас не так много. Через два часа придёт мама, и тут будет дым коромыслом. Ты же представляешь мою маму. Любой выход в свет приравнивается к боевым действиям, и мама должна быть во всеоружии, — в Олиных словах засквозила насмешка. — Так что…

Она положила руки ему на плечи и запрокинула красивое лицо.

— А ты… хочешь? — он чуть запнулся.

— Ну можно, конечно.

Лёгкий, равнодушный тон. Словно они уткнулись в развилку дорожки в парке и теперь решали, куда пойти: направо или налево.

— Может туда? — лёгкий взмах рукой в сторону виднеющихся скамеечек справа.

— Ну можно, конечно.

Вот такими они и были, их отношения. Ни романтики, ни страсти, один голый прагматизм.

* * *

— …слышь, пацаны, а ещё там есть такая штука, суешь её… слышь, Кисель, суешь её себе в…

Обрывок фразы потонул в громком хохоте. Сашка так и не расслышал, куда следовало совать ту штуку, да он, честно говоря, и не хотел.

— Себе засунь!

В лифте, на котором Сашка спускался вниз, к родителям, было полно народу, и он оказался прижат к какой-то компании таких же подростков как он, самому старшему было не больше шестнадцати. Компания была дерзкая и задиристая, пацаны лихо матерились, сплёвывали сквозь зубы, не обращая никакого внимания на взрослых. Осторожный Саша Поляков всегда старался держаться от таких подальше. Но тут, когда его буквально вжало в стенку рядом ними, волей-неволей приходилось слушать.

Разговор вертелся вокруг подпольного магазина игрушек для взрослых. Что там продавалось, четырнадцатилетний Сашка представлял слабо, но судя по матерным определениям, это были те ещё штучки.

— … там ещё девка была такая, резиновая, — длинный лохматый парень, щедро усыпанный угрями, говорил громко, никого особо не стесняясь. — Ну как кукла… только там все детали у неё, ну, вы сечете, как настоящие… мне Дрюня говорил, сам видел…

— А на хрена она такая? Если и живых девок полно, сами лезут, — хохотнул неопрятный толстяк с сальными волосами. Он стоял совсем близко, и Сашка буквально задыхался от его кислого запаха. Сашка сильно сомневался, что к этому толстяку сами лезут девки, разве что в его потных снах.

— Ну, это для тех, кому девки не дают. Дрюня говорил, что ощущения — один в один, вообще не отличишь.

— Дрюня твой, можно подумать, пробовал…

Оленька уже ушла в душ, а в голове у Сашки крутилась эта история, подслушанная им года три назад. Про какого-то Дрюню, который пробовал с резиновой куклой, и дурацкий спор, приправленный матом и пошлыми сальными шуточками, о том, дают ли этому Дрюне вообще.

Странно, он не думал о Кате, которой только что изменил, а вспоминал какого-то неизвестного Дрюню, ощущал себя Дрюней, был этим самым Дрюней…

Чёрт! Сашку подбросило на кровати. Идиот, он же за своими дурацкими мыслями чуть не забыл про самое главное, про то, зачем он вообще тут оказался. Вот, кретин!

Сашка вскочил, торопливо на ходу нацепил на себя брюки, путаясь в штанинах, и выскочил из комнаты, направляясь в кабинет Рябинина. Теперь главное — дневник. Тоненькая чёрная тетрадка отца генерала Ледовского. Где она может быть?

Сашка ворвался в кабинет и окинул взглядом поле деятельности. Прежде всего стол. Он подошёл и стал заглядывать в ящики — какие-то пластиковые папки с документами, прозрачные файлы с чеками и отчётами, ничего общего с тем, что нужно было Сашке. Обследовав все ящики, один за другим, он посмотрел на разбросанные бумаги на самом столе, стараясь не нарушить порядок. Потом стал проглядывать полки с книгами, книг было много — чёрт, да Сашке и дня не хватит, чтобы всё тут просмотреть. На что он рассчитывал, когда самоуверенно думал о том, что ему хватит на поиски этих двадцати минут, пока Оленька плескается в душе. И что теперь делать?

Он возился долго. На часы Сашка не смотрел, у него с детства было врождённое чувство времени, он откуда-то всегда знал, сколько осталось минут до конца урока или во сколько надо проснуться. Вот и теперь он чувствовал, кожей ощущал, как секунды одна за одной уходят, утекают, не оставляя ему, Сашке, шанса на то, чтобы найти этот чёртов генеральский дневник.