Слово «посмотреть» звучит страшно, потому что у Ээ невыносимо болят глаза от чтения медицинской энциклопедии (он пытался справиться с возложенной на него ответственностью за исчезновения именно таким радикальным способом). Тем не менее по какому-то врожденному добродушию Ээ спускается на этаж ниже, идет длинным, тошнотворным, как послесмертный тоннель, коридором, сидит на кухне и пьет чай, записывая на салфетках показания зеленым фломастером, вместе с тем он наверняка пришел смотреть на рукоделие талантливой, безвременно исчезнувшей Эммы. Оставшиеся пять старушек скорбно раскладывают на его коленях свинцовые, налитые коллективным горем гобелены, вышитые убористыми крестиками портреты лошадей и американских писателей («Эммочка так любила Хемингуэя, что вышила его в виде африканского царя!») и небольшие тряпичные куклы без лиц, будто сошедшие с картин Малевича.

Ээ вымученно улыбается и звенит чайной ложечкой. Он, несомненно, их друг. Несомненно, они тоже друзья ему – у него вооб-где мало друзей, а они это чувствуют, они вообще все обо всех чувствуют, только самих себя не видят совсем. Раньше у него иногда возникало дурацкое желание сказать что-нибудь искреннее и унизительное. Например: «В прошлый мой визит, когда мы оплакивали исчезнувшую Цеслу и объявляли ее в национальный розыск, Эмма сидела в кресле и вышивала портрет Цеслы неоновыми нитками, и Эмму тогда играла нынешняя Анна, разве нет? А Цесла выглядела как пропавшая Эмма – ага, получили?» Ээ пытался как-то намекать, но безрезультатно.

– Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, – просит он и почти не волнуется – но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта – аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов.

– Она вообще любила Африку, – мямлит кто-то из осиротевшей пятерки.

– И сарафанчик для Иды в жирафики вышила, – еще кто-то бубнит в надломленное ушко из фарфора.

– Вот смотрите! – рисует он над портретом что-то своей серебряной ложечкой (Ида тут же вынимает ложечку из его рук, чтобы он не залил чайными капельками работы пропавшей подруженьки). – Это лицо Цеслы, правильно? В смысле, Эмма вышивала Цеслу, да? Там даже вот вышито внизу «Це-сла», не подкопаешься. А теперь давайте ответим на вопрос: у кого из вас такое же лицо, как на портрете? Родинка на щеке – выпуклая, лимонного цвета. – Здесь у него изо рта вылетает еще один кусочек лимонного пирога, но уже почти специально, гастрономическая аналогия подкосила впечатлительный организм добродушной полицейской машины. – Крашенные хной рыжие волосы – вы же все седые, да? Одна Эльза последнее время какая-то русоволосая. Получается, что среди вас этого человека нет, правильно? Человек с портрета – пропал! Получается, что пропала Цесла! Но пропала-то, – торжествующе обводит их взглядом, – Эмма! Что это значит?

– Эмма все чувствовала, – шепчет Ида, самая набожная из шести. – И поэтому вышила свой собственный портрет. На добрую память оставшимся.

Ида плачет. Ида задыхается. У Иды – артрит. На прошлой неделе, когда Ида пропала, у нее не было артрита. Артрит был у Мармлы. «Значит, теперь Иду играет Мармла, – думает Ээ. – С другой стороны, разве не Мармла играет Иду?»

Когда Ээ приходит домой, он все записывает – кто в прошлый раз был Идой, кто в позапрошлый, у него для этих случаев заведена отдельная тетрадь. Протоколы и прочие бумаги он выбрасывает в мусорную корзину – он знает, что наутро старушки проснутся заново перемешанными (теперь седенькая с буколька-ми будет Анной, а плачущая Ида проснется старушкой по имени Мармла, обожающей фиалки, игру на ирландском свистке и дешевый мистицизм), пропавшая Эмма неожиданно вернется домой (все решат, что она вернулась ночью, на самом же деле Эммой в собственной же постели проснется вчерашняя Цесла), но на этот раз подружки недосчитаются Эльзы, самой тихой и доброй из них.

Эмма, Мармла, Эльза, Цесла, Ида и Анна. Все листы тетради расчерчены на шесть узеньких вертикальных полос. Ээ считает, что старушки сошли с ума. Старушки уже давно живут в этой квартире впятером – три из них, как ему помнится, друг другу кузины, еще две – чьи-то стародавние подруги, возможно, когда-то забежавшие на чай побалагурить; остаться в гостях навсегда – обычное дело в таком возрасте. Держатся они прекрасно – пекут пироги, слушают радиоприемник и смотрят по телевизору передачи о животных и черно-белые фильмы про инопланетян, иногда высаживают в садике около дома цветы или поливают деревья, отлично варят кофе и очень тепло относятся к Ээ. Они интеллигентны, они не расспрашивают его о том, почему он живет один и был ли он когда-нибудь раньше не один; с ними можно побеседовать о Боге или о книгах Достоевского, что для Ээ по сути одно и то же; они прекрасно следят за собой и деланно хихикают от неповоротливых комплиментов Ээ. Они ему очень нравятся. Возможно, он ценит их дружбу даже больше еженедельных выездов на рыбалку с сотрудниками. Тем не менее старушки сошли с ума.

Потому что их пять, а они думают, что их шесть.

И несмотря на их практически ежеутренний обмен ролями, именами и даже функциями (лимонный пирог авторства Эльзы в образе худышки с буклями ничем не уступает лимонному пирогу Эльзы-следующего-дня, толстенькой плаксивой брюнетки, которой раньше была, допустим, Ида), они обладают фиксированными именами – Ээ видел, как они ходят получать пенсию, у каждой есть свой собственный паспорт с именем Или они ими меняются ?

«Покажите мне паспорт пропавшей Иды», – говорит он невыносимо звонким апрельским утром, размешивая в кофе густую, гигантскую каплю малинового меда, наваренного свежепропавшей утренней жертвой, как мы теперь понимаем, на прощание, из своего скорбного чувства предвидения и некоего количества цветов и ягод. «Она ушла с паспортом», – поджимает накрашенные гуашью губы вздорная, задумчивая Эльза, на этой неделе живущая исключительно телесериалами (гуашь осталась со вчерашнего вечера, когда все пятеро – ох, простите, милые подруги мои, шестеро, – шестеро, шестеро, шестеро, шестеро, шестеро играли в театр и показывали осоловевшему от круглосуточной весенней рыбалки Ээ какие-то надуманные батальные сцены из, уверяли они, Шекспира). «Если уж человеку суждено пропасть, – думает про себя Мармла, – то он пропадает вместе с паспортом, какая ирония судьбы». Ее мысль бьется, как крошечная птица, в чашечке Ээ, и он выпивает ее до дна, морщась от ощущения какой-то бесхитростной, абсолютной в своей искренности ложности всего происходящего.

Ээ раскланивается с ними в подъезде и обещает непременно найти Иду-медиума, Иду-кудесника, мучающуюся предчувствиями скорой смерти Иду найти где-нибудь на пустынном хайвэе, растерзанную воображаемыми танками. Ему неловко из-за того, что он спрашивал Идин паспорт. Разумеется, понимает он, на их реальную жизнь эти паспорта никакого влияния не оказывают. Скорее всего, они вынимают их из пыльных чайных шкафчиков исключительно в честь пенсионных праздников и, не сверяя фотографии, все впятером выбегают из дома, облаченные в парадные белые шляпы, сплетенные кем? Кто из них лучше всех плетет пляжные шляпы? К черту, Ээ не может вспомнить – они ему предельно симпатичны, но кто из них сегодня кто, а кто из них сегодня исчез навсегда – вещи, которые он не в силах уразуметь.