К полудню Наполеон велел прекратить атаки левого фланга русских и сосредоточиться на правом. В бой пошли еще не побывавшие в деле пехота и кавалерия. Это принесло успех. Корпус Богарне стремительным ударом овладел так досаждавшей французам батареей на пологом кургане и продвинулся на четверть лье вперед. Егеря, форсировав Колочу по наплавным мостам, отбросили русских к Горкам, где и остановились, наткнувшись на огонь русских батарей и пехоты. Встал и корпус Богарне. Генералы и маршалы слали к императору гонцов, умоляя о подкреплении. Еще один мощный удар – и русские побегут, уверяли они. Наполеон медлил. В деле еще не побывала гвардия – старая и молодая, но они были его последним резервом. В полдень русская кавалерия прорвалась к левому флангу Великой армии и разграбила обоз, чем, собственно, и ограничилась. Французская пехота, встав в каре, отогнала казаков и драгун. Но сам факт удара такой массы конницы не мог не насторожить императора: резервы русских оказались куда больше, чем ему докладывали. Если так обстоит и с пехотой, то отправка в бой гвардии может кончиться плохо. Наполеон колебался, когда прискакал посыльный со страшным известием.

– Сир! – произнес он, спрыгнув с коня. – Убит король Неаполитанский.

– Что? – вскричал Наполеон, вскочив со стульчика. – Где, когда?

– Полчаса тому, – торопливо сказал посыльный. – Его королевское величество повел кавалерию в атаку на русские укрепления. Оттуда выпалили пушки. Король упал с лошади…

– Вы вывезли тело?

– Нет, сир! – посыльный опустил голову. – Огонь русских был слишком силен.

– Вон! – рявкнул император, и посыльный испарился.

Наполеон, заложив руки за спину, прошелся мимо замерших штабных офицеров и маршалов – раз, другой. Смерть Мюрата потрясла его. Иоахим был не только старым товарищем и мужем сестры. Наполеон считал его своим талисманом, потому терпел безудержное хвастовство зятя и его легкомыслие, временами переходящее в глупость. Отчаянно храбрый, Мюрат прошел десятки сражений, где часто гарцевал прямо перед пушками и ружьями врага, но пули и ядра миновали его, как заговоренного. И вот здесь… Пасть в варварской стране, под никому не известным жалким селением… В армии сочтут это дурным знаком. Наполеон не верил в приметы, но при нужде использовал. Опрокинуть русских сегодня не удастся – это император прекрасно понимал. Но и приказать отступить он не мог: не поймут. Нужен был повод, и тот отыскался.

– Армии прекратить огонь и отойти на ранее занимаемые позиции! – сказал он, заметив ошарашенные лица свиты. – Направить к русским парламентера с предложением заключить перемирие до утра следующего дня. Попросите их передать нам тело Неаполитанского короля, если тот убит, или же его самого, если ранен. Взамен можете отдать пленных. Их много?

– Меньше тысячи, – торопливо сообщил Бертье[29].

– Вот всех и отдайте, – кивнул император.

– Тогда и русские пусть отдадут наших, – поспешил маршал.

– Хорошо, – согласился Наполеон. – Кто поедет к Кутузову?

Он обвел взглядом свиту. Генералы и маршалы подтянулись под его взором. Каждый выражал готовность выполнить поручение императора. Кого предпочесть? Взгляд Наполеона остановился на единственном штатском костюме среди мундиров.

– Коленкур! Вы были нашим послом в Петербурге и хорошо знаете русских, в том числе Кутузова. Убедите этого старого лиса, что мой шаг продиктован милосердием. Там, – император указал на поле сражения, – тысячи раненых, которые умрут, если им не оказать помощь. Сумеете?

– Приложу все старания, – поклонился Коленкур.

– Тогда отправляйтесь!

После того, как Коленкур ушел, Наполеон посмотрел на притихшую свиту и улыбнулся:

– Мы добьем их завтра! – сказал, энергично потерев руки. – Непременно.

Он вернулся к своему стулу и грузно опустился на него, расставив ноги. Верный Констан[30] немедленно предложил ему кофе, и император, впервые с начала этой битвы, не отказался…

Вторым человеком, который внешне казался безучастным к сражению, был Кутузов. Приказав командующим армиями действовать по собственному усмотрению, он практически не вмешивался в ход битвы, потому что прекрасно понимал: победить Наполеона сегодня не удастся – армия, которой он командует, была к тому неспособна. По здравом размышлении, ему вовсе не следовало давать сражения, но этого не поняли бы ни в Петербурге, ни во всей России. Самое главное – не поняла бы армия. Измученная бесконечным отступлением, она рвалась в бой. И еще: без сражения невозможно отдать неприятелю Москву, а Кутузов собирался это сделать. Он еще в Петербурге понял, что отстоять древнюю столицу, скорее всего, не удастся, но не сказал этого никому, даже сыну. Произнеси он такое вслух, и его бы растерзали, не посмотрев ни на годы, ни на заслуги.

Москва была приманкой, которую выставляют для хищной птицы, чтобы та набросилась на жертву и застряла в ней когтями и клювом. Кутузов знал, что это непременно произойдет. Престарелый полководец, уступавший военным даром Наполеону (о чем прекрасно знал), Кутузов превосходил французского визави мудростью и жизненным опытом. Они и прежде не раз выручали его в трудных ситуациях. На Дунае с турками не справились ни Багратион, ни Каменский, хотя воевали исправно. Кутузов смог. Тщательно разработав план кампании, он скрывал его от подчиненных, методично проводя в жизнь. Огласи он тогда свои намерения, понимания бы не встретил. Как это: отдать туркам завоеванные территории на правом берегу Дуная? Никак невозможно! Кутузов отдал. А затем, заманив неприятеля на левый берег реки, разгромил его армию. Но, опять-таки, сделав это, не стал кичиться и навязывать туркам неприемлемых условий. Объявив пленных гостями, относился к ним с показным радушием. С турецким визирем вел переговоры не как с побежденным, а как с равным. В результате добился такого желанного для России мира.

То же и сейчас: никому не следовало знать о намерениях главнокомандующего. Пусть все думают, что он решил победить неприятеля в генеральном сражении. Потому Кутузов терпеливо выслушивал сообщения посыльных и генералов, благодарил их, хвалил за стойкость и мужество. Он знал, что армия устоит: слишком велико было желание офицеров и солдат драться. Они не побегут. Но вот только что останется от армии к вечеру? Кутузов страшился этого, но не подавал виду.

Смерть Барклая и ранение Багратиона искренне огорчили его, но одновременно принесли облегчение. Это послужит отличным оправданием перед царем после приказа об отступлении и сдачи Москвы. Потеря лучших командующих… Жалко генералов, но зачем лезть под пули и ядра? У вас что, подчиненных не хватает? Много раз раненый в боях, причем два раза – в голову, Кутузов с годами отказался от бравады, коей страдало большинство русских офицеров. Доблесть состоит не в том, чтобы пасть на поле боя – надо заставить это сделать противника. Но вслух этого он никогда не говорил: не поняли бы. Назначив вместо Барклая и